Избранное

По соседству с деревней частенько увидишь отделенную от нее широкой канавой, обсаженной рядами елей, берез или лип, дворянскую усадьбу с неизменными прудом, садом и господским домом. В иной усадьбе господский дом — это крошечный деревянный флигель в две-три горницы, возможно, прежняя прачечная или контора. Все остальное давно унесли лихие пореформенные годы. В иной — довольно обширные каменные хоромы с колоннами, поддерживающими фронтон с лепным гербом, высящиеся средь заросшего бурьяном парадного двора. Тут и обсохшие пруды, остатки беседок в поредевшем, полувырубленном парке.

Земли при дворянских родовых гнездах осталось мало, и жизнь в них если и бывала еще кое-где красна углами, то не могла хвастать пирогами: скудно и поневоле тихо жили потомки бывших душевладельцев.

Не редкость встретить и совсем разоренные пепелища; лишь по полузасыпанной яме старого подвала да нескольким вековым липам или дубам — признакам бывшей аллеи — можно догадаться: тут жила прежде дворянская семья.

Есть усадьбы, в которых едва-едва теплится жизнь. В покосившемся флигельке доживает век какой-нибудь отставной обер-офицер с лицом в сетке синеватых прожилок или чопорная старая дева, помешанная на приличиях, счете родством и тонкости талии. Бедная! Она так и покинет этот свет, не познав радостей и мук округлившегося стана… Опустившийся пьяница, приживший со своей скотницей кучу детей, или какая-нибудь вдовая барыня, до того расползшаяся в одиночестве и скуке, что уже не верит, будто хрупкая девушка в большом гладком воротнике и кружевных нарукавниках на пожелтевшем, засиженном мухами дагерротипе в дубовой обломанной рамке — она сама!

Есть усадьбы — и таких все больше, — чьи хозяева приезжают только летом, как на дачу. В остальное время дом стоит заколоченным, под охраной доживающего век дряхлого дворового. В наезды господ он исправляет должность кучера, дворника, лакея, водовоза и рассыльного.

Земля у нас скупая: как ни удобряй ее, а урожай все будет незавидный. Потому и отступилось от нее большинство помещиков: продали свои леса на свод или предоставили хозяйничать в них лесоторговцам, а сами махнули в Питер множить ряды чиновничества. На доходы от экономии, вероятно, не жил уже ни один из дворян нашего уезда. Да и в доброе старое время, чтобы жить прилично званию, им нередко приходилось искать более надежные источники существования, чем здешние тощие пажити. Живо помнятся мне слышанные в детстве рассказы бабушки о приезде оброчных крестьян в Питер. То были не обозы с мукой, битой птицей, поросятами, бочками масла и иной благодатью, коими обеспечивали свое проживание в столице помещики из хлебородных губерний: на петербургский тесный двор бабушки въезжали скрипучие дровни с клюквой, моченой брусникой, сушеными ягодами да грибами. Поддерживать на это фамильную честь в стольном городе было трудновато.

Не только помещики, но и крестьяне, те, что помоложе и предприимчивее, отступались от земли и уходили в Петербург. При этом иной оставлял дом, в котором неподеленной жила семья в четыре поколения: начни делиться — всем суму надевать. Другой наглухо заколачивал старенькую избенку, а жену посылал на время батрачить к богатому мужику либо птичницей или прачкой к соседнему помещику. И нередко бывало, что, пристроившись в городе да попривыкнув к тамошним податливым красавицам, забывал про свою деревенскую Матрену или Дуню, и она весь свой век колотилась по чужим людям, путаясь и проклиная жизнь.

Манила к себе столица бедствующих мужиков из разных губерний. Смоленщина посылала в Питер копачей, работавших огромными окованными деревянными лопатами; из костромских лесов приходило всего больше искусных плотников; оборотистые, неунывающие ярославцы шли торговать на лотках и вразнос; приземистые казанские татары работали грузчиками на пристанях и морских причалах.

Не берусь сказать, с какого времени и почему так повелось, но земляки нашей волости образовали в Петербурге нечто вроде братства старьевщиков. Навыки и традиции этого почтенного ремесла передавались от отца к сыну.

5

Крепко, на всю жизнь запомнились мне юношеские охотничьи скитания…

Никита — егерь, водивший меня на охоту по мочажинкам и поросшим жесткой, объеденной скотом осокой кочкарям Манушихи, влажного поемного луга с заросшими олешником, пересыхающими к осени ямками. Когда мы с ним, увлеченные горячим поиском собаки, стремительным взлетом бекасов и дупелей, пальбой, задерживались допоздна и выбирались оттуда при отсветах вечерней зари, то издали нам был виден огонек, светившийся в окошке избы смердовского мельника Артемия Кандаурова.

До мельницы было версты две. Пока мы шли к ней в быстро наступающих, молчаливых сентябрьских сумерках, шагая напрямик по скользкой упругой траве, этот огонек временами исчезал за выступом берега речки, широкой дугой опоясавшей луг, потом радушно мелькал сквозь поредевшую листву кустов, маня к себе.