Избранное

Базанов понуро сутулился, пристроившись на роспусках. Сидел он неспокойно, ворочался, вздыхал, бормоча что-то горестное. Матросов, примостившийся на корточках сзади, вынул трубку изо рта и сплюнул в темноту.

— Аль, Василь Егорыч, пироги нонче нехороши спекла стряпуха в трактире?

— Какие пироги? Я их отроду не едал, — ответил недоуменно Базанов.

— То-то, а я думал — ты животом маешься… О чем затужил?

— Да я ничего… Вот только наслушался, навидался того, что за весь век не доводилось. Чего только не говорят… И про царя…

— Да нет его больше, чего же молчать? Никудышный был Николашка, бабе своей поддался…

— Вот оно, язык без костей… Эх ты, хват! Тебе уже никак нельзя — ты господами только и жив, а им, вестимо, не быть без царя… Только, поди, еще всяко может обернуться… Земле без хозяина, как хочешь, нельзя… Этого сместили, нового посадят.

— Ну нет, Василь Егорыч, — вмешался в разговор староста, — это своей старухе скажи. Николаю с барами более не воскреснуть! Пойдут новые порядки. Первым делом — крестьянство надо ублажить, как оно более всех от войны потерпело. Мне вот нынче Никанор Васильев, барановский учитель, встрелся. Ему в Думе депутат знакомый. «Ну, говорит, Емельяныч, пришел для русского мужика праздник, светлое воскресенье — землю порешили ему всю отдать!» Надо только промеж себя сговориться, как делить…

— Я давеча дедковского барина Сысоя послушал, — начал Матросов, расставшись со своей носогрейкой и сплюнув, — рукой этак машет и говорит жалостно, чуть не плачет: «Братья мужички, все мы теперь равные, все одинакие». Да, вышел я это по малой надобности из чайной, стою этак, смотрю кругом, а оно все по-прежнему: как стояла тебе гора Ильинская, так и стоит, и махонькая с нею рядом — Воздвиженская, тоже на месте, и нисколько не подросла, все неровные… И как он всех нас ровнять думает — не пойму… Ты, Егорыч, может, скажешь?

— Всех не сравняешь, зачем зря говорить? — наставительно пояснил староста. — Что же, по-твоему, если ты, к примеру, безлошадный, в людях колотишься, а у меня, скажем, три души земли да две лошади, скот, что ж, мне с тобой равняться — коня отдать?

— Выходит так… — неопределенно протянул Матросов.

— Ан не так, брат, — запальчиво перебил Осип Емельяныч, — не с тем царя спихнули, чтобы крестьян зорить. На то барская земля есть — у них и бери…

— Нынче у них, а завтра у богатого мужика, так и пойдет, — вырвалось у Базанова.

— А как же иначе, — подтвердил Матросов.

— Это еще посмотрим, как ты к земле подступишься, когда она у мужика будет, — едва не пригрозил староста, потом вдруг спохватился и заговорил шутливо и дружелюбно: — О чем толковать, голуба, землицы — ее про всех хватит, никто в обиде не будет. Мы вон третью версту, кажись, по Балинского земле едем: их, барских десятин, без счета.

— Господа тоже есть разные — вон у Сысоя вся усадьбишка не более двадцати десятин, а у Бурова их в одной нашей волости более тысячи наберется.

— И то… А как с ими быть? Мужицкими стали, вроде…

— Мудрено все это и как разобраться! — обронил Матросов и опять засосал носогрейку.

— Приостанови-ка, Емельяныч, я к своей лошади пойду, не отвязались бы вожжи, — попросил Базанов.

Он грузно соскочил в глубокий снег и стал пропускать сбившихся от неожиданной остановки лошадей, высматривая свою подводу.

— Эй, ты! Но! — на весь лес заорал староста так, что лошади встрепенулись и дружно побежали дальше.

В потемках стали явственнее слышаться шорохи и стук езды, пофыркиванье приставших лошаденок. Теперь обоз ехал бором, темным и молчаливым.

Глава третья В ПОТРЕВОЖЕННОМ ГНЕЗДЕ

1

Никогда прежде мне не доводилось видеть рыжего смердовского мельника таким удрученным. Этот обычно подвижный и громкий человек, настороженный, как капкан на звериной тропе, сидел, сгорбившись, на накатанных возле амбара бревнах, обхватив руками понуро опущенную голову. Рядом с ним торчал глубоко воткнутый в бревно топор с выгнутым, черным от смолы топорищем, кругом валялась свежая, незатоптанная щепа. Артемий Кандауров даже не пошевелился и продолжал глядеть себе под ноги, когда мы с Никитой очутились в двух шагах от него.

Собака с разбегу едва не ткнулась ему в ноги. Мельник встрепенулся, выпрямился и, тряхнув копной растрепанных волос, словно гоня назойливые мысли, оглядел нас со всегдашней снисходительностью, медленно поднялся и выдернул из бревна топор.

— Егеря пожаловали! А что без ружья, барчук?

До открытия охоты оставалось с неделю, и мы с Никитой ходили проверить выводки тетеревов. Не дослушав моих слов, Кандауров поплевал на руки и, уже взмахнув топором, кивком головы указал на избу.

— Эй, Мироновна! — крикнул он, когда мы отошли. — Накорми гостей. — Голос его прозвучал резко и раздраженно.

Проходя мимо собачьей конуры, я заметил, что она пуста и цепь с расстегнутым ошейником праздно лежит на утоптанной площадке.

В избе вместо хозяйки оказалась работница — баба с красным скуластым лицом и широким вздернутым носом. Она встретила нас откровенно недоверчивым взглядом из-под надвинутого на лоб платка.