Избранное

— Дядя Никита, тебя как сюда занесло? — ответила она на наше приветствие и стала накрывать на стол.

В доме не было и следа прежнего порядка. Валявшаяся по лавкам одежда, затоптанный пол, блюдо с недоеденным картофелем на подоконнике — все указывало на то, что горницу давно не прибирали. В рукомойнике не оказалось воды.

Усевшись за стол, я обернулся и выглянул в окошко. Мельник стоял, не шелохнувшись, выпрямившись над бревнами, с несколько закинутой назад головой, точно он высматривал что-то вдали… Он простоял так очень долго, потом отшвырнул топор и пошел по плотине. Я следил за ним, пока его не закрыли ракиты на другом берегу. Шел он как человек, не совсем решивший — куда ему направиться. За моей спиной Мироновна, шепотом и оглядываясь на дверь, рассказывала Никите, как ушла от мельника жена.

В Петров день Груша, вернувшись от обедни без мужа — мельник остался в деревне, — сняла праздничное платье и, повязавшись всегдашним монашеским платком, собрала небольшой узелок. Затеплив лампаду, она долго молилась и клала земные поклоны перед образами. Поднявшись наконец с колен, внимательно оглядела горницу и, заметив непокрытый стол, достала из сундука и постелила вышитую скатерть, после чего тихо вышла из избы. У нее под крыльцом была заранее приготовлена остроганная ножом палка — она продела ее в узелок, затем подошла к конуре. Тут она отстегнула ошейник у собаки, погладила ее и, нагнувшись, поцеловала в лоб. Все это она проделывала тихо, строго, с побелевшими губами. Еще раз поглядела на дом, глубоко ему поклонилась и, уже больше не оборачиваясь, пошла прочь. Собака побрела, прилепившись к подолу ее платья и тоже низко опустив голову.

— Что с самим было, когда воротился, и не расскажешь! Я от него спряталась, — закончила Мироновна свой рассказ. — Маленько отошел теперь, досаду внутрь загнал, не лютует. Только молчит все, а работать примется и тут же бросит… И что будет, не знаю… Беды жду!

Ужин прошел в унылом молчании. Мы поторопились в сарай на ночлег. Вечерняя заря погасла, и омут закурился туманом по-ночному. Мельник так и не появился.

Мне не спалось. От сена шел одуряющий запах, в сарае было душно. Без простыни и подушки сухие травы кололись и беспокоили. Я вышел наружу. Было, вероятно, немного за полночь.

В светлых тенях летней ночи я увидел под навесом за сараем Артемия и его работницу, кончавших запрягать лошадь. Мироновна как раз застегивала пряжку вожжей.

— Лом, мешки тут? — спросил мельник громко и сурово, шаря под рядном, расстеленным в телеге. Я затаился.

— Не ездили бы, право, Артемий Евсеич, какая теперь ночь, петухи вот-вот запоют…

Кандауров, не ответив, резко хлестнул лошадь вожжой. Она рванулась и понеслась вскачь. Предутреннюю тишину прорезал пронзительный заливистый свист. Конь с повозкой мгновенно исчез в тумане. Бешеный седок продолжал свистеть и гикать.

Я бесшумно юркнул в сарай и, разбудив Никиту, шепотом рассказал ему о виденном. Он стал тут же обуваться.

— Он теперь накуролесит, узды нет больше: Лещова не стало, и вот Груша от него, душегуба, ушла.

Никита впервые так отозвался о мельнике. Мы ушли быстро. Никите, как и мне, хотелось скорее оказаться подальше от смердовской мельницы. Наступал рассвет. Поседевшие от росы кусты словно прятали под тихой листвой остатки негустых летних сумерек. По лугам стелились сплошные ленивые туманы. Издалека нет-нет приглушенно звякали колокольцы пасшихся в ночном лошадей. Вымокшая собака нетерпеливо подбегала к нам, ожидая, когда мы свернем с дороги. Вдруг она насторожилась, оглядываясь назад. Никита постоял, потом торопливо полез в кусты, тихо подозвав собаку и сделав мне знак идти за ним. Я сошел с дороги, недоумевая, в чем дело… Послышались шаги, легкие и четкие… Кто-то быстро прошел по дороге.

Я выбежал из засады. Невдалеке исчезла за кустами фигура в легком пальто, с чемоданом в руке.

— Куда побег, — сердито прошипел мне вслед Никита, — пускай себе идет с богом, на что он тебе? Нынче всякий народ шляется!

Я и на этот раз его послушался.

2

Наконец за поворотом дороги показалась река, закрытая туманом, затопившим и противоположный луговой берег. Владимир Костылев обрадовался, взглянул на часы и решил сделать небольшой привал.

Было совсем светло. Первые птицы выпархивали молчаливо из своих ночных укрытий. Должно было вот-вот подняться солнце.

Костылев сел на землю, прислонившись к сосне. Ее искривленные суки простерлись над крутым песчаным обрывом, омываемым внизу быстрой речкой. Песок был теплый еще со вчерашнего дня. Владимир с облегчением вытянул перед собой ноги, обутые в тонкие щегольские сапоги. Лицо его было темным от пыли и усталости. После утомительной ночной ходьбы манило растянуться на сухом, слегка прикрытом мохом и хвоей песке и, закрыв глаза, подремать. В предрассветном ровном освещении все выглядело необычайно успокоенным. Приглушенный расстоянием, доносился шум плотины, ровный и усыпляющий. Он, однако, не поддался искушению, даже уселся попрямее и подтянул ноги.