Избранное

— За что такая лютая злоба, столько оскорбительного презрения? — растерянно, с дрожью в голосе, вопрошал он внимательно слушающего дядю Петю. — Кому теперь верить, во что? Царя не стало, и народ не только не скорбит, но ликует, точно наступил праздник! А те, кто пришел на смену царским министрам… Если бы ты видел господ, которых Временное правительство присылает к нам в окопы! Они хотят внушить солдатам веру в будущее, устраиваемое их руками, а сами не умеют скрыть свой страх перед ними. Потоки патриотических фраз, призывы жертвовать собой и ждать, расплывчатые обещания… И это там, перед одичавшими, черными от пороха и грязи солдатами, доведенными до исступления трехлетним искусом в окопах! Ну а нам, офицерам, — ты, дядюшка, сам догадываешься, — всякие Чхеидзе, Керенские и Мартовы не внушают доверия. То, что они сейчас как-то заодно с Рябушинским да Родзянко, только настораживает: тут какая-то политическая игра, что-то скользкое, похожее на надувательство. С другой стороны, мы, конечно, понимаем, что сам народ — неграмотные мужики и рабочие — не может править страной, как подстрекают большевики, толкающие Россию в пропасть пугачевщины… Где же выход? Боже мой!

Что мог сказать Петр Александрович в ответ на сбивчивую и горячую исповедь племянника? К военной карьере Владимира у него всегда было двойственное отношение. Монархическая настроенность племянника не находила в нем отклика. Против нее восставал весь его добропорядочный и искренний, усвоенный с университетских времен кадетский либерализм, почитавший самодержавное правление постыдной азиатчиной. Не приходилось ли, служа в царских войсках, выполнять — как это было в приснопамятные события пятого года — полицейских функций, от которых порядочному человеку надлежит держаться за сто верст. Вместе с тем где-то в уголке сознания было удовлетворение и даже гордость за племянника, служившего с отличием в старом полку, раненого и награжденного георгиевским оружием. Именно в войну это чувство усилилось: служба самодержавию отходила на задний план, на первом оказывалась доблестная защита России от варваров-тевтонов.

После февральского переворота все как будто встало на место: на смену закоснелой татарщине романовского режима придет новый строй, основанный на мудрых конституционных схемах Родичевых и Милюковых, подобных принятым у всех просвещенных народов. Учредительное собрание выскажется за либеральную конституционную монархию, может быть, даже воздвигнет величественное здание национальной цензовой республики: в России будут законность, свобода, гласность, просвещение, расцвет промышленности и наук. В этом будущем прогрессивном, культурном и благовоспитанном государстве все гармонично устроится на незыблемых основах гражданственности, права и собственности, отвечающих каким-то замечательно справедливым демократическим нормам, не будет держиморд, сановников-взяточников и наследственной косности власти, так досадно тормозящей прогресс и развитие.

В чем сомневаться? Откуда у племянника такой безнадежно мрачный взгляд на будущее России? Временное правительство образовал цвет русского либерально-порядочного направления; оно доведет государственный корабль до земского собора, а страну до победы. Народ — это взрослое дитя, пробудившееся от сна: оно еще не прозрело, но тянется к свету и правде, исходящим от испытанного наставника — российской либеральной интеллигенции. Цари всегда держали народ в темноте, и не мудрено, если он сейчас поддается на удочку, верит подстрекателям, большевистской пропаганде, субсидируемой немцами. Но — бог мой! — все это так скоро уляжется. Придется, быть может, прибегнуть к строгости. Увы! — ребенка, для его же пользы, необходимо иногда наказывать.

— Мы скорбим душой, но вынуждены, конечно, временно и ненадолго ввести смертную казнь, — толковал дядя Петя племяннику. — Мы-то знаем, как поступать с народом, мне ты можешь поверить. Недаром я провел всю жизнь среди крестьян и умею угадывать их сокровенные думы… Боже мой! — восклицал он тем искреннее и с большим подъемом, чем сильнее глодал его червяк собственных сомнений. — Пойми, дружок, что мы воспитались на народничестве, зачитывались Писаревым и Михайловским… Мне ли не знать мужика?! Уверяю тебя — у нас с ними отличные взаимоотношения. Они будут — вот увидишь — голосовать за наши списки. Я разговаривал со старостой, со многими мужиками. Они тоже считают, что мы должны быть верны союзникам… Право, твои предосторожности излишни. Нужно было предупредить, за тобой бы выслали на станцию лошадей. И даже ямщика не нанял, вот фантазер! От кого прятаться? Здесь тихо и мирно, народ нас любит. Вот и в пятом году — кругом жгли да громили усадьбы, а у нас деревенский дурачок Сеня во флигель залез и унес елочные украшения! Слышал я, что у Бурова в лесу пошаливают, но ведь он во всем притесняет… Иди-ка в свою комнату, отдохни с дороги, потом окунись, и все тревоги как рукой снимет… Ведь вот выдумал, двадцать верст пешком отмахал!