Избранное

Петр Александрович еще долго удивлялся странному настроению племянника, выдумавшему себе какое-то крушение России, анархию. И это теперь-то, накануне ее возрождения в лучах промышленной и торговой славы, под сенью совершеннейшей конституции — недаром над ней трудились столько профессоров!

4

Сколько их — белых, коричневых, черных, лаковых, — целая выставка! Должно быть, пар двадцать, а то и больше! Любых фасонов: вот тупоносые, широко растоптанные, покойные; вот длинные и утлые, остроносые, точно балансирующие на высоком конусе каблука; полотняные, детские, с обитыми носками и узелками на шнурках; изящные, сохранившие золото надписей на сатине подкладки; старенькие, застенчиво показывающие свои заплатки. Каждой паре ее хозяин передал что-то от своего характера. Иная робко жмется в уголок, словно прячет свою неказистую внешность; соседней сам черт не брат — надменно выставилась вперед, поблескивая стекляшками пряжек; а эта тяжело осела на задники, точно ей уже невмочь держаться прямо; возле — бедовые вострушки, так и готовы упорхнуть, задорно и бойко постукивая каблучками; еще дальше — совсем меланхолическая, смиренная пара, ей только устало шаркать по паркету…

Всей этой коллекцией обуви занимается миловидная горничная Ириша, и в этот ранний час нарядная и свежая. Она пристроилась на «галдарейке», с трех сторон обегающей флигель с кухней и кладовыми строем резных балясин. Сквозь них просовывают ветви сирень и кусты подстриженных туй. Сначала надо щеткой или обломанным столовым ножом очистить обувь от присохшей земли, потом намазать каждую пару кремом, иную обтереть тряпкой, смоченной белой жидкостью. Для аристократических туфель из лайки цвета сливок имеется особая банка с патентованным средством. Покончив с очисткой, Ириша вооружается большой пушистой щеткой и наводит ею глянец. Потускневшая кожа загорается бликами всевозможных оттенков.

Ириша работает проворно, руки в перчатках так и мелькают, однако она успевает нет-нет да и оглянуться на примостившегося возле на ступеньках садовника Андрея Буянова. Тот, склонив голову на подставленную руку, блаженно снизу вверх глядит на хорошенькую горничную с зардевшимся от работы лицом. Самокрутка в губах садовника давно погасла, ему не до нее — он поглощен созерцанием голых, крепких, блестящих из-под короткой юбки икр Ириши. Стриженные усики Андрея топорщатся, глаза замаслились — ни дать ни взять кот перед запретным лакомством. Его пристальное внимание мешает Ирише и даже раздражает ее, но одновременно и льстит: она то кокетливо откидывает выбившуюся над ухом прядь из аккуратной прически, то бросает на садовника взгляд из-под приспущенных ресниц. Обмякшего Андрея эти взгляды словно подталкивают: он вздрагивает, пересаживается и возобновляет заглохшую беседу.

— Смотрю я, сколько вам трудов с этой обувкой, Арина Матвеевна, почитай, второй час возитесь… Я карасей наловил, газоны подстриг, поденщину на огородах расставил…

— И здесь, наверное, полчаса как прилипли, — насмешливо замечает горничная.

— Ну вот, еще папиросу не выкурил… Гостей у вас опять, смотрю, как до войны, полный дом…

— А как же! Барышни наши не воюют, ихние подруги, как всякое лето, с мамзелями гостят. И к барыне родня приехала. Что ж, война, так господам летом в Петербурге жить?

— От барчуков вам, Арина Матвеевна, небось проходу нет?

— Кто как себя поставит, — потупившись, отвечает Ириша.

— В доме этих темных чуланов, диванов да перин сколько, — сокрушенно вздыхает Андрей.

— Вы, деревенские, себе такое воображаете, думаете, как на сеновале со своими девками, — презрительно протягивает Ириша, пристраивая на перилах очередную пару вычищенных туфель.

Андрей долго возится с отсыревшей папиросой, наконец бросает ее на дорожку.

— Нынче подавно оттуда разъезжаются: забродил Питер, не больно спокойно стало жить, а кому и вовсе тягу дать оттуда не терпится. Баринов племянник вон пешком убег… Небось схорониться хочет. И офицерское все снял — в кепочке щеголяет.

— Офицерам сейчас не приходится при форме показываться, — объясняет Ириша, наслушавшаяся разговоров в барском доме. — Иди-ка ты лучше отсюда, — вдруг с сердцем добавляет она, — барин идет!

Андрей проворно поднимается, подбирает брошенный окурок, потом приседает у первого попавшегося кустика, делая вид, что внимательно его разглядывает.

С крыльца большого дома сходит Петр Александрович в широком чесучовом пиджаке и панаме, с тяжелым штуцером за плечом; за ним по лестнице спускается его старший сын Владимир со своим приятелем и однокашником Мстиславом фон Ховеном. Молодые люди вооружены короткими карабинами, у Владимира привешен к поясу немецкий штык — в доме много трофейного оружия, привезенного Петром Александровичем из поездок на фронт. Все трое выходят в калитку цветника.

Садовник, прищурившись, следит за ними, пока они не скрываются в аллее.

— Господа никак на охоту отправились, — зло говорит он. — Попадись им, значит, в лесу мужичонка с лыками, они, чего доброго, его, как зайца, подстрелят… Известно — прут им жалко, а народа… эх!