Избранное

Петр Александрович поспешно удалился. Поступил он совсем не так, как хотел, и, очевидно, неразумно. Но что можно сделать? Балинскому было очень трудно признаться, что в нем зарождается страх перед деревней: тихий Базанов в роли порубщика казался грозным предостережением.

Пришибленный, словно на него навалились украденные им бревна, Базанов возился с осью, а потом грузил их нестерпимо долго. Усевшиеся в сторонке с папиросами барчуки соскучились и стали нехотя помогать ему. Брезгливо и бестолково, с обидными замечаниями, но все же они пособили мужику навалить и увязать бревна.

По тяжелой лесной дороге лошадь едва тащила, Базанов вел ее под уздцы и непрестанно понукал. Молодые люди шли поодаль и обсуждали происшествие.

— Твой батюшка, извини меня, судит очень неправильно. Все его розовые ожидания — это какая-то интеллигентская либеральная размазня. Чего можно ожидать от взбунтовавшихся хамов?

— Ну, положим, поднялось все общество…

— Это ты так судишь, потому что твой отец далек от правительственных сфер. Ты бы послушал мнение государственных людей, тех, кто был близок ко двору…

— Вот они и довели до этого карнавала! — воскликнул Владимир. — Авось нынешние окажутся умнее и тверже.

— Особенно душка Керенский, кумир будуаров!

— Противно слушать твое зубоскальство: Керенский за введение смертной казни, собирается отменить приказ номер один.

— Распустили, теперь поздно показывать когти. Нам, шер ами, остается одно — уносить ноги!

— Это дезертирство… Представь себе, — продолжал, после паузы, Владимир, — я на днях приступил к своему папахен, советовал перевести деньги за границу и самим всем уехать, хоть в Англию. Так что ты думаешь? Мне пришлось выслушать целую рацею: вывозить золото за границу, когда Россия напрягает все силы, чтобы сломить векового врага, не-па-три-о-тич-но, недостойно русского! Наш долг… и пошло, и пошло! Довел меня до мигрени. «Вам, юношам, следует вступать добровольцами в ударные батальоны Керенского…»

— Напрасно не последовал совету, — криво усмехнулся фон Ховен. — Не знаю, как мой папахен, согласится ли уехать. К нему с месяц назад заходил Кривошеин, знаешь, последний министр земледелия при царе. «Мы с вами, Алексей Николаевич, — сказал он ему на прощание, — еще послужим!» Ха-ха! Вот мой старец и ждет, расшитый мундир то и дело из гардероба достает, проверяет — не поела ли моль… Во дворец собирается!

Владимир вовсю завидовал своему приятелю, когда он небрежно упоминал о связях отца, прежде важного сановника. Есть же счастливчики на свете!

После новой паузы фон Ховен добавил с упрямой злобой:

— Пусть себе здесь хоть трон под собственную задницу дожидается, его дело! Я тут не останусь, уеду в Германию, там есть кенигсбергские фон Ховены.

Владимир нахмурился.

— Ну это чересчур — к немцам!

— Сантименты! Я не хочу, чтобы меня тут линчевали или жить нищим. Верность родине — условность, важней родственный строй и дух. Итак — хох кайзеру и да сгинет революция!

6

Лиля сидела на увитой виноградом террасе, где ее тетка имела обыкновение вести возвышенные беседы с избранными гостями после утреннего кофе, оканчивающегося близко к полдню. Правда, модные обсуждения политических вопросов изрядно потеснили увлекательные теософические проблемы: от йогов, Блавацкой и Ледбитера решительно отвернулись.

Девушка слушала разговор с нахмуренным лицом, зло прикусив губу: несносно, стыдно слушать такую галиматью! Неужели нельзя открыть глаза, убедиться, что жизнь вокруг — не театр, где разыгрывается пастораль или даже расиновская трагедия, что народ меньше всего думает играть в революцию, так романтично воспетую Ламартином? Разве не видно, что страна — как развороченный до дна, растревоженный муравейник?

Про себя Лиле нравилось сравнивать падение трона с рухнувшей в море скалой: расступилась пучина и вырос, огребенившись белой пеной, грозный вал, как на картинах Айвазовского… Он вот-вот низвергнется, все захлестнет, утопит. Что уцелеет? Кто выплывет? Как верно, как чудесно сказано у поэта:

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые…

— Уверяю вас, Жюли, я это слышала от очевидца. Наследник остановил Александра Федоровича, когда тот уже откланялся, закончив инспекционный визит в Царском Селе. «Господин Керенский, я хотел бы задать вам один вопрос». Я просто вижу эту сцену: министр революции, Дантон во френче, и отпрыск свергнутого царского рода… С одной стороны — жестокость и фанатизм доктринера, с другой — врожденное достоинство, присущее всем Романовым обаяние. Наследник спросил: «Вы юрист?» — «Да», — последовал сухой ответ. Тогда царственный отрок серьезно посмотрел на Керенского: «Имел ли мой отец право отречься за меня от престола?» Ах, Жюли, это так трогательно…

— А что же премьер? — спросила Юлия Владимировна, уже не первый раз слышавшая этот рассказ.

— Мне говорили, что он изменился в лице, как человек, захваченный врасплох. Наконец отрывисто сказал: «Ваш отец не имел этого права, ваше высочество», — поклонился и быстро вышел.