Солдат, шатаясь, спотыкается в полутьме о шпалы, но продолжает бежать, страх подгоняет усталые ноги.
Туннель не слишком длинный: уже начинает светлеть, уже виден овальный выход.
А там, в этом овале, полном света, — два силуэта жандармов немецкой фельджандармерии; широко расставив ноги, они стоят на колее с автоматами наготове, они уже поджидают.
Солдат поворачивается, бежит — назад, туда, откуда прибежал, к другому выходу, он еще не сдается, он бежит, он борется…
Два таких же силуэта немецких жандармов с автоматами видны и на другом конце туннеля.
Беглец застывает, опершись о влажную стену; на лице его, залитом потом, — страх.
Грязные капли с мокрого свода туннеля.
Один из жандармов спускает собаку.
Немецкая овчарка бросается во тьму.
Своды туннеля оглушительно повторяют неистовый собачий лай, многократно умножая его силу.
Со свистом вырывается пар из-под колес, готовых отправиться в недобрый путь.
Ноги узников, которых заталкивают, безжалостно швыряют в утробу вагонов.
Крики, команды, брань, грубые голоса охранников.
Мелькание фонариков с синим фильтром светомаскировки.
Колеблющихся, недостаточно расторопных охранники «подбадривают» кулаками и прикладами.
Вагоны переполнены, заключенные — штатские и солдаты — спрессованы как сельди в бочке.
Грохот, скрипучие звуки задвигаемых железных засовов. Один за другим, на каждом вагоне…
Этот поезд, отправляемый в концентрационный лагерь, кажется до бесконечности длинным.
В зарешеченном окошке появляются две ладони.
Ладони и глаза Матуша Сироня, словацкого солдата, которого немецкие жандармы схватили у леса где-то на польской земле.
Пар вырывается с пронзительным свистом, поезд трогается.
Подслеповатые, затуманенные огоньки какой-то польской станции медленно отдаляются, исчезая во тьме летней ночи.
Высокое летнее небо над Ветерной полониной. Ее могучий, широкий гребень, покрытый альпийскими лугами, высоко возвышается над остальным миром.
Со всех сторон, куда ни бросишь взгляд, — горы, холмы, леса, светлые контуры гребней полонин и темные, затененные углубления долин; все — в каком-то прекрасном и диком беспорядке; Ветерна полонина — как бы центр этой земли, ее сердце: возможно, стоит лишь приложить ухо к ее душистой, покрытой ароматными травами спине, и услышишь его биение.
Круто спускающиеся альпийские луга пестреют яркими цветами, и ветер, который здесь никогда не утихает, свистит и, играя ими, меняет их цвет.
Может, из-за этого непрестанного ветра и зовется полонина Ветерной, а может — кто знает, — причиной тому белые дикие нарциссы: в определенное время на солнечных, теплых ее склонах цветет их такое множество, что людям в долинах порой даже кажется, будто на Ветерну полонину в разгар жаркого лета уже выпал первый снег.
Горная природа дышит умиротворяющим теплом и торжественной тишиной, безучастная и равнодушная к жестокости войны.
Но там, внизу, в одной из долин, которые со всех сторон окружают могучий массив Ветерной половины, взбирается, тянется длинный товарный поезд.
Это транспорт в концентрационный лагерь.
В будках на тормозных площадках — вооруженная немецкая охрана.
Заросшие лица узников, глаза, запавшие от долгого, мучительного пути, неподвижно следят, как за решетками вагонных окошек убегает солнечный летний день.
Рука машиниста на рычаге регулятора.
Машинист Гудец хмурится, словно преодолевая постоянное искушение закрыть пар и остановить поезд.
— Всю дорогу меня это гложет… — бормочет он недовольно. — Что будем делать, Ямришко?
На лице кочегара, черном от сажи, сверкнули глаза.
— Не знаю, что… Но Гитлеру мы их не повезем, лучше уж…
Он не успевает договорить — внезапный толчок бросает его вперед: машинист вдруг резко тормозит, скрипят колеса, летят искры.
Впереди на путях — несколько деревьев, что-то вроде наскоро сооруженного и отнюдь не непреодолимого барьера.
Поезд уже послушно остановился перед самым завалом.
Со склона раздаются первые выстрелы.
К паровозу подбегает немецкий солдат.
— Partisanen! Weiterfahren… Weiterfahren![2]
Машинист Гудец высовывается из будки, указывая на завал.
— Нельзя… не видишь?!
— Das ist nichts!.. — кричит солдат. — Nichts! Weiterfahren![3]
Он взбирается на паровоз, доставая пистолет.
— Schnell!.. Schnell! Sofort![4]
Кочегар Ямришко без размышлений ударил его лопатой.
— Иначе с ним не столковаться… — бурчит он, глядя, как тело немца медленно сползает вниз с паровоза.
Стрельба в долине усиливается.
Из-за камней и деревьев партизаны обстреливают транспорт.
Немцы выскакивают из тормозных будок, прячутся за вагонами, залегают за насыпью и отвечают огнем на выстрелы партизан.
Кочегар и машинист, не обращая внимания на стрельбу, бросаются открывать вагоны; из них выскакивают заросшие узники и разбегаются в разные стороны.
Там, наверху, на склоне, капитан Федоров кричит партизанам по-русски:
— Точнее цельтесь! Осторожно, чтоб не задеть своих!