Избранное

Я не высказываю ему своих соображений, он — своих. Но по глазам вижу: он думает о том же.

Мы идем по знакомой тропинке. По одну и по другую сторону от нас шумят мастерские. Навстречу попадаются богачи.

Нам теперь сторониться их нечего. Они не носятся на иноходцах, швыряя в нас ошметками грязи, а идут пешими, направо и налево расточая поклоны, пожимая руки встречным-поперечным. Вот Вартазар остановился у мастерской плетельщика сит.

— Доброго здоровья, уста Сако! — Вартазар поднимает шапку, приветствуя его.

— Знаю, знаю, как тебя заботит мое здоровье! — отвечает уста Сако. — Помни, голубчик: долг платежом красен.

Лицо Вартазара наливается кровью. Но он молча уходит.

Я шагаю рядом с Васаком и думаю о Шаумяне.

«Какой же меч у чрезвычайного комиссара Степана Шаумяна, если он достает до Нгера из самого Баку?» — размышляю я.

Я не могу не вспомнить славного нашего богатыря Давида Сасунского.

Помните? Скрываясь от справедливого меча Давида, Мсра-мелик, его враг, прячется в яме, закрытой сорока буйволиными кожами, сорока мельничными жерновами. Но вот Давид наносит удар. «Я жив, Давид!» — кричит из ямы Мсра-мелик. Мсра-мелик встряхнулся, и рухнуло его грузное тело, рассеченное пополам. Так разил врагов Давид — богатырь армянский.

Дядя Авак говорит, что такой меч не только у Шаумяна, но и у многих-многих друзей его, и дал им в руки этот меч самый большой богатырь — Ленин.

А дядя Авак слов на ветер не бросает, не такой он, жестянщик Авак, — неправду не скажет.

Гремит тропинка гончаров. Ух, какой она стала веселой, как высоко раскинулось над ней светлое небо, каким нарядным кажется сейчас кривой граб со скудной кроной!

VII

Вы спросите: «Что же ваш жестянщик Авак, сидит себе на крыльце своего дома и разные побасенки рассказывает?» Как бы не так. Разве найдешь в Нгере бездельника, который сидел бы сложа руки? Слышите: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! Это жестянщик Авак вместе с кузнецом Кара Герасимом бьют по железу.

Вернувшись в деревню, дядя Авак сразу подружился с кузнецом, стал помогать ему. Кара Герасим был доволен помощником. За глаза и в глаза он хвалил его:

— Не знаю, каким Авак был солдатом, а работник он лютый.

Кара Герасим говорил правду: дядя Авак научился так легко орудовать одной рукой, помогая ей то зубами, то коленкой, что казалось: будь у него еще другая рука, нечего было бы ей делать. Выхватит щипцами красную поковку из горна, положит на наковальню, повернет ее то на один, то на другой бок — Кара Герасим еле поспевает за ним.

В свободное время дядя Авак садился у порожка кузницы, доставал кисет. Насыпав на газетный листок щепоть самосада, скручивал цигарку. Иногда, увидев готовность помочь, протягивал кисет:

— Скрутите, ребята, заморился я.

И он широким рукавом смахивал с лица пот.

Мы любили дядю Авака. Целыми часами могли торчать возле кузницы (было бы только время) и восторгаться его умением махать тяжелым молотом, а еще больше — его рассказами. Везет нам, чего греха таить, на хороших рассказчиков. Не успели опомниться от новостей, которые принес каменщик Саркис, как появился дядя Авак.

Авак был желанным гостем в каждом доме. Его охотно усаживали у очага, угощали кто чем мог, поили вином и выпытывали новости.

Как-то в конце зимы Авак завернул к дяде Мухану, который по такому важному случаю велел зарезать курицу. Пока на очаге варился суп, наш кум вел с ним задушевный разговор о разных деревенских делах.

Мы с Вачеком возились у очага, поддерживая в нем огонь, но уши наши были навострены. Я догадывался, что кум неспроста пригласил к себе Авака.

За едой Мухан с Аваком выпили штоф вина и послали тетю Нахшун за вторым. Нам с Вачеком досталась куриная грудка. Мы быстро расправились с ней, а потом разломили дужку, задумав желание. Мухан заговорил шепотом.

— А кто такой Шаумян, братец? — донеслось до нас.

— Шаумян? — переспросил Авак. — Я же говорил: он председатель Бакинского Совета Народных Комиссаров.

— Ты меня учеными словами не забивай, — сказал Мухан, — ты мне толком объясни, кто он родом, чьим молоком вскормлен, каких он кровей?

Дядя Авак задумался.

— Не знаю, чьим молоком кормлен, каких он кровей, но из наших мест и за нас, бедняков, крепко стоит.

— Подходяще, — заключил Мухан, — жаль, далеко он от нас.

— Для революции нет далеких расстояний. Только бы начать — Баку руку протянет.

Дядя Мухан, возбужденный разговором, кипятился, точно не веря своим ушам, во всем сомневался.

Жестянщик Авак сердился:

— Я с обедни, а он мне про службу толкует. Говорю, придет она, наша революция, и всех нас одарит землей.

Вачек, забыв обо всем, с блестящими от волнения глазами слушал дядю Авака. Момент был подходящий. Я сунул ему в руку свою половинку дужки, которую мы сломали. Он принял ее, не сказав, как положено, «помню».

— Выиграл! — я толкнул его в бок.

— Значит, революции у нас не будет, — серьезно сказал Вачек. — Когда мы ломали с тобой дужку, я про себя решил: проиграю — революции не бывать.

— Типун тебе на язык! — оборвал я его.

— Не будет, — еще печальнее вздохнул Вачек, — насчет этого у меня проверено.