Избранное

В этот вечер отряд Аван-юзбаши, понимай Аво, подкараулив шамаек, с небывалой жестокостью расправился с ними. Вот разыгралась теперь потасовка с гимназистами!..

— Ну, какие новости? Что слышно о коммунарах? — так неизменно встречал дед дядю Авака, который частенько заходил к нам в гончарную.

— Ничего, держатся, — отвечал дядя Авак.

Но видит бог, как с каждым днем мрачнеет его лицо, скупее становится он на слова.

Однажды после школы, придя в гончарную, я замер у порога.

В глубине пещеры шел разговор.

— Никогда еще не было такого, уста, — послышалось в темноте, — чтобы Англия не погрела себе руки на чужой беде.

Глаза понемногу привыкли к темноте, и я стал различать беседующих. Говорил дядя Авак с дедом.

— Всякая нечисть двинулась на Баку. Душат, подлые, Коммуну голодом!..

Дед, заметив меня, кинул через плечо:

— Чего уставился? Выйди на часок.

В другой раз Дядя Авак пришел в полдень и, отозвав деда в сторону, долго шептался с ним.

Когда Авак ушел, дед подошел к нам — в этот день Аво тоже был в гончарной. В последнее время он подрядился помогать мне.

— Дети мои, — сказал дед, и я увидел, как на его щеках заблестели слезы, — идемте домой, сегодня не будем работать. Короткоштанники убили наших комиссаров…

Мы стояли как громом сраженные. Значит, убили Степана Шаумяна, убили дядю Мешади…

VIII

Дед стоит перед скупщиком, долго и вразумительно расписывая достоинства своих кувшинов. Он берет в руки то один, то другой кувшин, дует в горлышко, средним пальцем щелкает по поверхности, поднося звенящую посуду к уху скупщика.

— Слышишь? Можешь отправиться домой, позавтракать, вернешься — он будет еще звенеть. Я тебе первосортный товар продаю. Ты должен это понимать.

Скупщик — человек немолодой, грузный, но не толстый. Руки у него длинные, красные, покрытые рыжими волосами.

Я знаю все наперед: скупщик большой скупердяй, а дед зря не уступит, — и, предвкушая бурный торг, подвигаюсь к ним, готовый «резать» руки.

— В мире еще не было, чтобы мать не хвалила свое дитя. Какой курд станет хулить свое кислое молоко? — говорит скупщик с усмешкой.

— Товар мой, деньги твои, — небрежно бросает дед, полный величия и спокойствия, — как хочешь, я тебя не задерживаю.

— Цыганову лошадь мне не всучить: стреляный, — продолжает скупщик, не обращая внимания на слова деда.

Торг шел у входа в гончарную. Из темного проема в стене на нас смотрят круглые горлышки кувшинов, сложенных друг на друга, как дрова в поленнице.

Дед снова принимается расписывать достоинства своих кувшинов, а скупщик, принимая их один за другим из рук деда, сам постукивает по ним рыжим пальцем, дует в горлышко, внимательно разглядывая каждый кувшин на солнце, как яйцо.

— Говорю тебе, Маркос-ага, не кувшин, а райский сосуд. Воду даже жалко набирать в него. Я очень советую, почтенный, держать в нем вино… Что? Не пробовал? А ты попробуй. Вот пристав, большой был начальник, царство ему небесное, а вино в кувшинах хранил. Ты спроси людей, чьи это кувшины удостоились начальнического вина? Чей кувшин украшает плечо дочери эмира Исфаганского? Ценить это надо, почтенный.

— Ты так говоришь, будто под божьим небом только и есть мастер что уста Оан. На дурное смахивать легче, чем на хорошее, — бесстрастным голосом тянет скупщик, продолжая осматривать кувшин.

— А ты проверь, может, неправду говорю? Может, и в самом деле одно барахло и выдаю. Только ты найди мне такой товар. И когда найдешь, вот тебе мой глаз, выколи им его, — начинает расходиться дед.

— Белый баран или черный баран — у переправы отличают, — не остается в долгу скупщик.

Это были первые пробежки, после чего обе стороны, распалясь, начинали бить по рукам, стараясь завершить рукобитием сделку.

Я с наслаждением наблюдаю за торгом.

— Васс салам, джут-тамам, — говорит скупщик, ища руку деда.

Дед отводит руку, называя свою цену. Тоже говорит:

— Васс салам, джут-тамам.

Теперь они оба, войдя в азарт, ищут друг у друга руки, бьют в ладоши, приговаривая:

— Васс салам, джут-тамам.

— Чего смотришь, разиня? — кричит дед возбужденно. — Разними нас.

Я заношу руку над сцепленными ладонями, но рука моя застывает в воздухе, скупщик отнимает свою ладонь от ладони деда.

— Нет, уста Оан, — говорит он медленно, — по такой цене не возьму. Времена нынче тяжелые пошли, никто копейку лишнюю не подкинет. В убыток это мне…

— Давай же свою цену, только божескую. Я ведь тоже человек, не воздухом кормлюсь.

Теперь уже скупщик, хватая руку деда, призывает меня в свидетели:

— Режь, малыш, да будет мощна твоя рука!

— А ты цену, цену назови, почтенный!

— Цена божеская, уста, как уговорились.

— Все-таки? — настаивает дед.

Рука у меня наготове, на тот случай, если они сторгуются. Я не спускаю глаз со скупщика, знаю, на какие он пойдет ухищрения, чтобы сбить цену, но знаю и деда, он будет хитрить, торговаться, охмурять покупателя, пока не всучит свой залежалый товар. Обе стороны хорошо соблюдали основной принцип торга: если продать, то подороже, а купить — подешевле. Здесь, как говорится, комар носа не подточит. Все идет правильно.