Избранное

Ну почему добро так беззащитно? И почему так быстро оно сдается? Едва тружданиями долгих часов утвердится его крепость, как удар одной минуты рушит мнимую твердыню. И каждой ночью я бываю вновь раздавлен обломками разрушенного дня, который был таким прекрасным и возводился так любовно.

Мне кажется, однажды я не поднимусь — останусь под развалинами жить подобно ящерице. Уже сейчас я слишком изнурен для той работы, что предстоит мне завтра. И если сон не снизойдет, и маленькою смертью не унесет меня от горестных итогов дня, я не смогу восстать. Пускай тогда в моей душе поселятся бесповоротно силы мрака и повлекут ее с собой стремглав навеки в пропасть.

Но пока что я задаюсь вопросом: возможно ли существовать в угоду злу? Чем утешают свою душу злотворцы, лишенные стремления к добру? И если впрямь за каждым злым поступком должна последовать безжалостная кара, то как им удается защищаться? Мне в этой схватке не случалось победить, и давний легион терзаний преследует меня жестокой ратью, загнав в ловушку безысходной ночи.

Я часто с удовлетворением припоминал доблестный ряд благих поступков, едва лине победных, но как только набегала тень воспоминаний о дурных делах, все мое воинство пускалось в бегство. Мне приходится признать, что часто я бываю добродетелен лишь потому, что не находится возможности содеять зло, и с горечью раскаяния думаю о том, как далеко я заходил в тех случаях, когда бывал введен в соблазн прельщениями лукавого. А потому, дабы направить душу, мне свыше данную, смиренно умоляю послать мне хоть какой-то знак, дабы указать курс, обозначить направленье.

Театр мира внес смуту в мою душу. Всем правит случай, который все сбивает. Все настолько зыбко, что нет возможности спокойно взвесить одни поступки и другие. И опыт приходит после всех наших деяний, уже бессмысленный, как мораль в финале басни.

Вокруг меня людская жизнь темна и непонятна. Мне мнится, будто сызмала детей наставляют голоса порока, а жизнь, преступная кормилица, их питает ядом. Народы бьются за обладанье вечной истиной, и каждый себя считает единственным избранником. В веках я прозираю орды кровавых извергов и толпища тупиц, среди которых нет да и мелькнет душа, словно отмеченная Божьим знаком.

Я наблюдаю зверей, покорных предназначенной судьбе, которая у каждого своя; вижу растения, что непостижно никнут после прекрасного и бурного расцвета; смотрю на минералы, безмолвные и твердые тела.

Загадки мира мою переполняют душу; они в меня впадают как семена и прорастают силою живительного тока.

Я различаю каждый след, оставленный рукою Бога на земле, и следую его приметам. Я жадно вслушиваюсь в неясный шорох ночи, внимаю внезапной тишине и каждому раздавшемуся звуку. Я все слежу и все пытаюсь постичь мир до конца, стремлюсь стать частью целого, попасть на мировой ковчег. Но всякий раз я остаюсь один; чужой, непонимающий и вечно на краю.

Ну что ж, тогда от береговой черты я отправляю в безмерную пустыню мое письмо, которому, конечно, суждено пропасть в безмолвии…

Да, твое письмо попало в точности в безмолвие. Но вышло так, что в тот момент я как раз там и находился. Галереи безмолвия очень протяженны, а я давно там не бывал.

С начала мира сюда сносят все эти вещи. Легион ангелов тем и занимается, что доставляет сюда послания с Земли. Они проходят тщательную опись, после чего распределяются по картотекам, которые теряются в дали безмолвия.

Не удивляйся, что я даю ответ на одно из писем, которым, как заведено, положено навеки упокоиться в архиве. Как ты и просил, я не раскрою перед тобой секреты мирозданья, а дам всего лишь несколько полезных указаний. Полагаю, тебе достанет трезвого ума не воображать, будто ты меня растрогал, и не вести себя наутро так, словно ты сподобился благодати Бога.

К тому же, я пишу тебе словами. Все это слишком по-земному, не длится на бумаге дуновенье; я правлю целыми мирами, а эти едва видные значки, сыпучие, как мелкие песчинки, не очень-то подходят для меня.

Мой обычный способ выраженья предполагает иные формы, подобающие деяньям Сущего. Но тогда бы ты меня не понял и мы бы возвратились каждый к своему. Поэтому не жди, что моя речь будет исполнена возвышенного строя — это твой собственный язык, жалкий и бесцветный, которым я едва владею.

Твое письмо своеобычно, оно мне нравится. Обычно я слышу лишь упреки или мольбы, а в твоем послании есть нечто новое. Конечно, смысл письма извечен, но он исполнен неподдельной муки, это голос сына страждущего, чуждого гордыни.

Обычно земные зовы бывают двух родов: это либо экстаз святого, либо хула безбожника. Большинство посланий составлены в каноне привычных, механических молитв; такие по большей части канут в пустоту, за исключением тех случаев, когда мольба окрашена живым волнением.