Избранное

— Да, это соответствует истине, но это не начало. Это — конец. Написав то, что вы предлагаете, мы уже больше ничего не сможем сообщить о Кортхалсе. Или нам пришлось бы распространятся на тему о бальзамировании. В самом деле, дилижансы — это даже очень мило, но подобное сравнение не вяжется с торжественным тоном, и котором должна быть написана эта статья. Вот, Лаарманс. Записывайте: «Чтите усопших». Это заголовок. «Католическая религия, усматривающая в смерти не что иное, как начало вечной жизни, мудро предписала, что похороны должны быть самой великой почестью, воздаваемой рабам божьим на земле. Когда человек отправляется в свой последний путь, мы, сообразуясь с канонами нашей веры, окружаем его проводы торжественностью, формы которой, хотя и варьируют в зависимости от положения и заслуг усопшего, неизменно являются возвышенным выражением благоговения перед тем, кто только что оставил бренный мир, как и смирения перед волей творца. Впечатляющая церемония, которая предшествует преданию усопшего матери-земле, душераздирающий „Dies Irae“» [28]… Проверьте, Лаарманс, поют ли на похоронах «Dies Irae», в противном случае мы вставим «Реквием» или что-нибудь в этом роде.

И когда я ищущим взором оглядел комнату, он сказал:

— В адресной книге вы этого не найдете, Лаарманс. Поищите в молитвеннике, а не то узнайте у какого-нибудь священника. Или, еще лучше, расспросите церковного сторожа — он сведущ в этом ничуть не хуже, а со священником больше мороки — расспрашивая его, не станешь ведь совать ему сигару. Итак, «душераздирающий „Dies Irae“ (или, смотря по обстоятельствам, „Реквием“ или „Кирие элейсон“ [29]— не забудьте это выяснить, но эпитет „душераздирающий“ надо оставить) смягчает в сердцах горюющих их земную скорбь, напоминая им, что покойник продолжает жить, а всем живым предстоит умереть. Пропасть между тем, кто лежит в гробу, и теми, кто стоит вокруг гроба, уже ощущается не столь остро благодаря таинству возношения святых даров. Нет такого горя, которое не исцеляла бы манна поры в бесконечную справедливость и милосердие господа бога». Но как нам теперь перейти от этого к Кортхалсу? «Проводы дорогого усопшего к мосту вечного упокоения должны осуществляться любовно, заботливо, с соблюдением всех деталей ритуала, освященного церковным законом и вековыми традициями. Но именно тут, когда больше всего нужны спокойствие и четкость, нас нередко полностью оставляет присутствие духа. Подавленные горем, мы в мыслях то и дело возвращаемся к одру, где покоится существо, оторванное смертью от наших любящих сердец, и мы просто не в состоянии помнить о бесчисленных мелочах, из которых, однако, ни одной нельзя пренебречь».

Боорман перестал диктовать, потому что вдруг раздался звонок и я пошел открыть парадную дверь.

Это был мастер Лауверэйсен в цилиндре и в парадном костюме, с ленточкой в петлице — примерно в том виде, в каком мы запечатлели его на фотографии.

Здороваясь с ним, и радушно назвал его по имени, после чего он отважился войти в коридор, куда выходили двери наших комнат, и на мой вопрос, какому счастливому случаю мы обязаны его посещением, он ответил встречным вопросом, дома ли хозяин.

История с Уилкинсоном научила меня осторожности, так что я попросил его немного подождать. А я, мол, тем временем выясню это по телефону и сразу же дам ему ответ.

— Это, конечно, кто-то из Лауверэйсенов? — спросил Боорман.

— Кузнечных дел мастер собственной персоной, — тихо сказал я. — Он спрашивает, дома ли вы.

— Сразу же впустите его ко мне, — распорядился Боорман, — потому что официально нам еще не известно, что он хочет аннулировать заказ.

Я пошел за кузнецом и привел его в контору, где его с необыкновенным радушием приветствовал Боорман: он тотчас же вскочил, сердечно пожал ему руку, усадил его в наше лучшее кресло и сунул ему под нос коробку с сигарами.

— Большое спасибо, сударь, — сказал кузнец, — но я пришел, собственно говоря, потому…

— Сначала возьмите сигару, мастер Лауверэйсен, — решительно проговорил Боорман. — Я вижу, что вы пришли, и, поверьте, очень этому рад. Закуривайте, сигары чудесные. Это еще остаток от выплаты натурой, но с кухонными лифтами так дело не пойдет.

Кузнечных дел мастер все еще колебался. Он, несомненно, опасался, что сигара помешает ему высказать все, что он хотел, но и не решался заявить, что вообще не курит.

— Не заставляйте себя упрашивать, чудак вы эдакий! — сказал мой патрон. — Не могу же я разговаривать с человеком, отвергающим трубку мира.

Он сам обрезал кончик сигары, сунул ее в руку кузнецу и зажег спичку.

— Как поживает ваша сестра? — спросил он, когда наш посетитель начал попыхивать сигарой. — Не лучше ли у нее сегодня с ногой?

— Куда там, сударь, — ответил кузнец, — она уже столько лет с этим возится. Сегодня похуже, завтра опять получше, а проходить не проходит. Я хотел вас спросить…

— Вы тоже возьмите сигару, Лаарманс, — сказал Боорман. — Знаете, что я думаю? Ваша сестра должна бросить эту мазь и некоторое время отдохнуть на лоне природы.