Избранное

Когда народное искусство, как капризное дитя, видя барские замашки, в раздражении покинуло дома зажиточных крестьян и старинные, сделанные с благородным вкусом произведения искусства обиженно уступили место базарным поделкам, обитатели пуст все еще мастерили, соревнуясь, хитроумные зажигалки, восхищались оригинальным орнаментом, подсмотренным на кнутовище у товарища, и стремглав бежали туда, откуда доносилась новая песня. Старики с дотошностью завещателей передавали потомкам обычаи и поверья. Обычаи прививались новому поколению и угрозой, а если надо, то и наказаньем. Все это и составляло истинную культуру пуст, связывало невидимыми узами души, давало ответ на беспокойные вопросы. Эти обычаи и поверья проводили батраков через все препоны любви и смерти, помогали удержаться на опасных поворотах жизни, утешали их, когда они, голодные и холодные, годами плелись по безрадостному, начертанному для них пути. Прежде всего именно это проникло в мое сознание и подготовило меня к жизни в пусте, а вовсе не школа дяди Ханака. Не начатки европейской культуры, которые не смогли возобладать над варварской культурой пусты.

Таков был мир, в котором я незаметно подрастал. Сначала сравнялся со столом, потом — с комодом и вдруг однажды утром достал до верха шкафа, приподнявшись на цыпочки. Сначала меня слушалась одна лишь собака, потом — поросенок, потом — корова, и, наконец, я без особого труда пригнал с поля четверку волов с повозкой. В основном для жизни в пусте я уже созрел.

14

Иногда в пусту приезжали гости из таинственных, далеких эмпиреев; ступали по земле, как по трясине, словно между глиняными горшками пробирались. Всего чуждаясь, опасливо озирались они по сторонам, а если почему-либо останавливались, то трогались с места с трудом и опаской. Приходилось подбадривать их. Порой они заглядывали в окна батрацких домов, но войти не отваживались. В сопровождении помощников управляющего следовали они вдоль хлевов и конюшен, брезгливо обходя навозные кучи. Издали смотрели на быков, коров, баранов и на нас тоже. А мы разглядывали их также на почтительном расстоянии. И неотступно следовали за ними, соблюдая, однако, изрядную дистанцию, будто остерегались, как бы они не повернули вдруг обратно, не кинулись прямо на нас. Время от времени они прикладывали к носу платки — помню группу гостей, которые вообще не отнимали платков от носа. Тяжело было им дышать нашим воздухом.

Да и впрямь нелегко, позднее я убедился в этом на собственном опыте, когда получил возможность подняться по социальной лестнице. Я полагал, что смогу возвратиться запросто и голова у меня не закружится. На деле же все оказалось не так-то просто: в обществе, как и вообще в природе, на каждой высоте или глубине сохраняется свое, соответствующее давление. После резкой перемены места я физически ощущал те же самые симптомы, какие появлялись у меня, когда я опускался глубоко в шахту или когда в Альпах подъемник со мной застрял вдруг на самой вершине горы: меня выворачивало, пульс бешено бился, рассудок парализовало, я шатался, судорожно глотал воздух. Вот тогда-то я понял, как тяжело равенство, насколько социальное положение приучает к себе человека, как прочно привязан он весь, до последней клеточки, к своему месту в обществе.

Особенно натерпелся я от собственного носа уже в ранней юности, и это точно определил зоркий глаз моей бабушки. Против того, что я, будучи еще подростком, завязывал галстук бантом и до блеска начищал ботинки, она не возражала, а вот за моей все прогрессирующей манией проветривания комнаты следила с большой тревогой. «Ну хватит! Закрой окно, — говорила она, зябко кутаясь в свой столетний вязаный платок, — или уж и дух наш тебе невтерпеж?» И правда, дышал я тем воздухом с трудом, но стыдился признаться в этом, мучился угрызениями совести, сознавая себя презренным отступником.

Старые милые запахи превратились в страшные химеры и душили меня. Некогда уютный воздух общей комнаты во второй мой приезд буквально заставил меня отпрянуть, как только я открыл дверь. Аромат домашнего очага, о котором я так мечтал вдали, оказался смесью промозглых, затхлых запахов сажи, холодных вареных овощей, сохнущего в комнате белья. Милый передник, в который я когда-то с такой радостью зарывался лицом, отдавал прогорклым запахом помоев. Но обо всем этом я и заикнуться не смел. Да и что тут скажешь! По первому слову бабушки я закрывал окно и садился обратно к столу. Но в темном углу словно оживала свежесмазанная говяжьим жиром пара сапог, уподобляясь спруту, который душил меня своими длинными щупальцами, протянув их сквозь гущу смешавшихся запахов коптящей керосиновой лампы, скисшей в бочке капусты и шипящих в духовке сладких ломтиков тыквы. Я поднимался и выходил на улицу. «Ишь ты, какой господин стал», — закрывая дверь, слышал я о себе слова бабушки, обращенные к деду, смазывавшему свои сапоги настойкой чеснока на самогоне.