Избранное

Этот порыв: из податливой глины лепить!
Кто поддержал бы первопроходцев отважных,
строивших города на прибрежьях блаженных и
                                                                  влажных,
чтобы, маслом наполнив кувшины, вино самодельное
                                                                          пить.

Боги, для них наши помыслы — первоосновы;
хмуро судьба разрушает их сумрачный час.
Но бессмертны они. Посмотри, мы готовы
слушаться каждого, кто бы вслушался в нас.

Тысячелетнее племя отцов с матерями,
мы переполнены нашим растущим плодом;
он взломает нас, пренебрегая дверями.

Мы бесконечно отважны, хотя перед нами погост!
И молчаливая смерть, не брезгуя нашим трудом,
приобретет и отдаст наше полчище в рост.

XXV

Слышишь? Работают без опасений
грабли в саду: человеческий зов
незабываемой предвесенней
речи. Неотразимо нов

сигнал грядущего. Не впервой
слышать его, а тебе все мало;
при этом звуке ты сам не свой:
ловишь то, что тебя поймало.

На дубах листья перезимовали,
коричневые, почуяли луч;
ветерки воздух ознаменовали.

Чернеют кустарники. Поле — ложе
для пухлых жирных навозных куч;
проходят часы, становясь моложе.

XXVI

Голос творения — птичий крик.
Звуком внезапным сердце томимо,
а дети на воле кричат помимо
птичьего крика в случайный миг.

Как люди внедряются в сновиденья,
далям всемирным равновелики,
птичьи ли крики в свои владенья,
в пространство ли вклинились детские крики.

Горе нам, где мы? В сердце ли мира,
уподобляясь древним драконам,
мчимся, захвачены диким гоном

по краю смеха... Бог, среди пира
слей с песней крик наш под небосклоном,
чтоб вознеслись голоса и лира.

XXVII

Существует ли неизбежное
время, если рушится храм?
Демиург отнимет ли нежное
сердце, преданное богам?

Разрушаемые прощаньями,
замкнуты судьбой в наших днях,
не живем ли мы обещаньями
детства, скрытого там, в корнях?

Призрак прошлого недействительный,
только ловит его чувствительный,
как ловил бы дым наяву.

Остается наше служение,
приводящее мир в движение
не в угоду ли божеству?

XXVIII

Уйдешь, придешь и дорисуешь танец,
чертеж среди созвездий обретя,
в чем превосходит смертный чужестранец
угрюмую природу; ты, дитя,

ты помнишь, как она заволновалась,
услышав невзначай: поет Орфей,
и дерево с тобой соревновалось,
подсказывая трепетом ветвей,

откуда доносился этот звук;
так ты узнала место, где звучала
и возносилась лира, средоточье

неслыханное. Шаг твой — полномочье
прекрасного, и ты уже сначала
поверила: придет на праздник друг.

XXIX