Избранное

Видишь цветы, приверженные земному?
Нашу судьбу мы даем их судьбам взаймы.
Откуда нам знать! Отцветают они по-иному,
по нашей вине; их раскаянье — мы.

Воспарило бы все, но каждый из нас — тяготитель,

Восхищенный собственным весом вещам во вред;
каждый из нас для них суровый учитель,
налагающий на вечное детство запрет.

Если во сне с тобою вещи едины,

ты меж собой и меж ними границу стер,
и даже днем ты делишь с ним глубины.

Они цветут, признавая тебя своим другом,

новообращенным среди сестер,
тихих, которым сопутствует ветер над лугом.

XV

Уста криницы, щедрые уста,
откуда день и ночь струится речь,
пока лицу воды нельзя не течь
в мраморной маске, а вода чиста

в своих истоках, так что акведук

мимо могил по склону Апеннин
разносит этот неумолчный звук;
из подбородочных руин

твой ток в сосуд впадает в тишине,

как в мраморное ухо в тонком сне,
которого твой звук не оскорбил.

Ухо земли. Земля сама с собой

беседует. Подставив ей любой
другой кувшин, ты землю перебил.

XVI

Вновь и вновь разорван в клочья нами,
нам же бог спасение сулит;
яростных и хитрых временами,
он, доброжелательный, целит.

Лучший дар ему принять угодно

от благоговеющих сердец,
если может выбрать он свободно
тот же гибельный конец.

К роднику прильнет

только тот, кто умер добровольцем,
дальним взором бога зачарован.

Нам же разве только шум дарован,

но зато ягненка с колокольцем
звук тишайший не спугнет.

XVII

Где, в каких орошенных блаженно садах, на каких
                                                               заочных
деревах, из каких чашечек цветочных
вызревают невиданные плоды утешенья? Эти
драгоценные, падающие на вытоптанный луг дети

для твоей бедности? С благодарностью неизбежной

удивляешься ты, этот плод с другими сравнив,
крупный и невредимый в кожице нежной,
хотя птицы легкомысленны и ревнив

червь. Бывают ли дерева, где гнездятся

ангелы, пока садовники не убедятся:
для этих чужих деревьев мы невесомы...

Неужели мы, теперь уже только тени,

зрея и увядая среди растений,
не нарушаем тихой летней истомы?

XVIII

О танцовщица: смущенье
преходящего — как его пустила ты в ход,
где окончательное вихревращенье
дерева, что вобрало в себя колебаньями год?

Разве не расцвела, когда ты высоту овевала,

вдруг верхушка твоей тишиной? Не взошла
разве ты солнцем над ней, летним солнцем, где
                                                       торжествовала
ты, состоящая вся из тепла?

Восхищенное дерево, отягощенное чудом

тихих плодов, где цела все еще твоя кровь
в зрелом кувшине с более зрелым сосудом

и в картинах, где одно с другим соприкасалось

там, где темной полоской бровь
тенью в стену или рисунком вписалась.

XIX