Избранное

Но до конца ты, божественный и сладкогласный,
жертва менад, которыми ты пренебрег;
из разъяренного крика извлек ты, прекрасный,
только гармонию, от разрушенья далек.

Не удалось им разбить драгоценностей двух,
лиры и головы, хотя в тебя злобно бросали
камни, но даже от них тебя звуки спасали,
ибо камни смягчались, обретшие слух.

И наконец растерзала тебя ненасытная месть,
но твою песню во льва и в скалу заронила,
в птицах, в деревьях, везде твоя певчая весть.

Бог погибший! Твой след в нас навеки проник;
лишь потому, что тебя вражда расчленила,
уши природы мы и ее же язык.

Вторая часть

I

Ты, дыханье, — мой незримый стих,
на который снова
мир меняю, бытие среди моих
ритмов, чей противовес — основа.

Единственная в приливе
волна, чье море я сам;
всех морей бережливей
мирохрам.

Сколько было разных пространств, чей притин
во мне, где заняты ветры игрою,
и каждый из них мне как сын.

Узнаешь меня, воздух, ты кров для пространств
                                                    безбрежных?
Ты был гладкой корою,
углубленьем, листком для слов моих неизбежных.

II

Как живописец порой по ошибке
истинный очерк вверяет листу,
так, открываясь девичьей улыбке,
зеркало может поймать красоту

утром, еще не предвидя утрат
и при свечах, чье сиянье — служенье;
только потом упадет отраженье
вновь на лицо — неизбежен возврат.

Мы в догорающем видим камине
угли, подобие наших разлук
с жизнью: лишь вспышки среди затемненья.

А на земле нет потери в помине,
но да прославит ликующий звук
сердце, рожденное для единенья.

III

Так не в твоем ли пространстве несытом
неописуемый смысл затаен;
зеркало, ты представляешься ситом,
в чьих ячеях промежутки времен.

Зеркало, знаю твою неподкупность;
зал в твоих сумерках дальних видней,
но подтвердила твою неприступность
хрупкая люстра в шестнадцать огней.

Живописью не брезгуешь ты,
но для одних твои бездны — магниты,
а для других стена пустоты;

и не боится зеркальных кулис
лишь красота, чьи сияют ланиты,
чтобы на них польстился Нарцисс.

IV

О зверь, которого в природе нет!
Его не знали, только с давних пор
крутую шею, шаг и светлый взор
любили в изобилии примет.

Пусть не было его, но так любим
он, чистый зверь, что и ему дано
пространство: столько света перед ним,
что, голову подняв, он все равно

почти что есть, хоть не было причин
к нему не подходить, обрел едва
он мощь свою, шагая напрямик, —

от этого и рог на лбу один, —
зверь белый к деве подошел сперва
и в зеркале серебряном возник.

V