Избранное

Вновь он был беззащитен, беззащитен во вновь беззащитном мире, о, не было больше длани, что держала его, ничего больше не было, что укрыло бы его, помогло устоять; он выпал из той длани, и, припав к подоконнику, безжизненно вцепившись в пыльную жаркую безжизненность кирпича, чувствуя под ногтями прах раскаленной первобытной глины, вцепившись в оцепенелую первозданную скудельность, он слышал вокруг безмолвный хохот в окаменелом, каменножарком ночном безмолвии, слышал во всем этом безмолвие свершённого клятвопреступленья, твердокаменное безмолвие вины, лишенной языка, лишенной познанья, лишенной памяти, безмолвие дотварности и ее неумолимо надвигающейся смерти, безусловность коей не имеет нужды ни в возрожденье, ни в обновленье миротворения, ибо в предопределенном ею умиранье нет ничего божественного: о, никакая другая тварь не смертна так безусловно и так безбожественно, как человек, ибо ни одна не может быть так клятвопреступна, как человек, и чем порочнее он, тем смертнее, а всего более клятвопреступен и всего более смертен тот, чья стопа отвыкла от земли и касается лишь булыжника, человек, коий не сеет более и не жнет, для коего события совершаются не по звездам, коему не поют больше ни лес, ни зеленые нивы; поистине ничто и никто не смертен так, как городская чернь, которая кишит на улицах, толчется, влачится по ним и в беспрестанной толчее разучилась ходить, чернь, никаким законом более не несомая и никакого закона в себе не несущая, вновь разбредшееся стадо, утратившее свою былую мудрость, равнодушное к познанию, закосневшее в животности своей, даже в недоживотности, отданное на потребу случаю и в итоге случайному угасанию, лишенному памяти, лишенному надежды, лишенному бессмертия; и ему было суждено то же самое, как и всему разбредшемуся стаду черни, частицей которого был и он, и ему все это тяжко легло на плечи с неотвратимой непреложностью судьбы. Пространства страха он уже оставил позади, однако лишь затем, чтобы с ужа сом увидеть, сколь глубоко он пал в толпность, пал до плоскости, отрезающей доступ к любой из глубин, — продолжится ли, должно ли продолжиться это падение? От плоскости к плоскости, вплоть до последней, до голого небытия? До последнего забвения? Дверь в обиталище Дита вечно распахнута, неизбежно падение, из которого нет возврата, и в дурмане падения мнит человек, будто он падает вверх, мнит, пока там, где вневременность небесного действа вдруг являет себя одновременностью и встречей в сфере земного, пока на границе времен не встретит он лишенного божественности бога, нагнавшего и перегнавшего его, и бог этот, объятый и обвеянный смехом эонов, тоже повергается вниз, и оба они отброшены в одно и то же отрезвление и самоуничтоженье, оба отданы на потребу ужасу, который в своем закоренело-упрямом стыде хотя еще и смеется, но вместе с тем уже предчувствует грядущий, еще более ужасный ужас и тщится отогнать его смехом: к еще более голому ужасу, к еще более голому стыду, к еще более голому разоблачению вела его судьба, вело падение, все вело к новому уничтожению и самоуничтожению, более тяжкому, нежели все прежние, к новому отъединению, которое превзойдет любое прежнее одиночество, одиночество любой ночи, одиночество любой вселенной, к отъединению, где уже нет ничего не только от человечьего, но даже от вещного; тут разом обнажилась пустая плоскость неукрощенного бытия, и в недостижимости глубинных и внешних сфер ночь, хоть и неизменно сияющая по всему куполу своей темноты, растаяла в Нигде, которое со своей подвластностью случаю делает излишним и бесполезным как познание, так и знание. Исчезли и воспоминание, и надежда, растаяли пред властью неукрощенного случая, ведь именно он являл себя в этом во всем, случай, вездесущий владыка рассотворенья, и, овеваемый дурманом и беспамятством всей дотварной беззащитности, озаряемой холодными сполохами дотварности, ее нерожденности и досмертности, он, голый случай, коий есть безымяннейшее одиночество, теперь вновь предъявил свои права на господство — это и была цель пути, зримая теперь цель падения, сама безымянность.