Избранное

Они разбили на кусочки, разбрызгали серебряную полоску; затем лежали на сухой траве, отгоняли от себя коричневых муравьев, и Глеб признался:

— После детдома, знаешь, как давно… Ты рядом вот, а я, знаешь, ну… не привыкну никак.

— Давно, — повторила она. Перевернулась на спину, прищурила глаза; короткая морщинка — заметил Глеб — приткнулась к уголку ее губ, и в этой четко обозначившейся морщинке было что-то досадливое, что-то такое — по-старушечьи озабоченное. — Давно…

Она по-своему поняла, отчего мучается Глеб, постаралась ответить:

— Года три назад познакомили меня с одним… Молодой, известный. На границей его знают. Поехала к нему… Верующие так в церковь едут: прямо таяла вся в ожидании встречи! Вбежала в квартиру, а он — в потрепанных брюках, носки драные, щетиной зарос — черный хлеб на сковородке жарит. Да на подсолнечном масле! Водка тут же… Фу! Церковь!

— Нос облезнет, — с облегчением сказал Глеб; потянулся рукой — сорвал лист подорожника. — Прикрой.

— А оказалось, между прочим, прохвост изрядный.

Люда усмехнулась, и эта беглая презрительная усмешка сгладила ненужную морщинку у губ.

На быстрине, выбросив фонтанчик пара, простуженно просипел буксир. Он тащил плоты из бревен; на последнем плоту курился дымок — уху варили. Обходя буксир, бежал чистенький, фасонистый катер. «Рейсовый, семнадцатый, — определил Глеб. — Потапыч встретит…» Люда спросила:

— Мы на лодке когда-нибудь покатаемся?

— Сегодня хочешь?

— А что это — жара, а тебя мурашками обсыпало? Хлебушек?!

Они одевались, и Глеб объяснил, отчего у него действительно мурашки по телу скачут:

— С детства, понимаешь…

— Понимаю, помню.

— Нет, понимаешь, боялся, не согреюсь никогда. Не везло на тепло!.. Потом целина — зимой бураны, да при сорока градусах, и мы, как суслики, по норам… Служить призвали — судьба! — в караульную роту попал. Под полярным сиянием вместо сторожа…

— Отогрелся? Дай притронусь… Ай, плохо, Хлебушек, злобой накаляешься…

— А-а, к черту!

Вырвалось само собой — где-то глубоко в сознании вспыхнули, тут же загасая, обрывки недавнего спора с Феклушкиным, и сам Спартак на миг, заслоняя все, обрисовался — самоуверенный, снисходительно-обвиняющий… Люда через плечо покосилась — с любопытством, но не спросила ничего.

Не прибрежные растрепанные кусты, а настоящий лес уже был перед ними; наклонно, ракетами нацелились в небо гладкие стволы высоких сосен, невнятный спокойный гул плыл поверху, под ногами пружинил губчатый мох, и редкие, проскользнувшие сюда лучи солнца дробились о живые капельки невысохшей росы.

Лес — любовь Глеба; с подсознательным суеверием он убежден в его целительной силе и еще верит, не задумываясь, что при встречах с лесом радость их взаимна, она щедра и бескорыстна. Вот и сейчас лес, дивя и восхищая Люду, то расстилает перед ними в ромашковом кипенье вольную поляну, то дарит семейку хитрых рыжиков; он дает поглядеть за работой сосредоточенного дятла, открывает — когда им так хотелось пить! — скромный с виду родничок с вкусной, неземной водой…

Люда позвала:

— Ле-е-ес!

Голос ее проскользнул меж ближних сосен, унесся далеко и осел где-то в невидимой чаще. И оттуда по-стариковски добродушно ответило эхо: «Зде-е-есь…»

Серый, с подпалинами заяц, которого вспугнули, метнулся через влажное болотце в осинник, и они тоже по ржавым, вздыхающим кочкам перебрались туда. Здесь, на краю сыпучего песчаного пригорка, Глеб показал Люде нору, искусно спрятанную в кустах от постороннего взгляда. В этой норе ужились, не ссорясь меж собой, барсук и лиса, правда, друг к другу близко не подходят, но и коммунальных дрязг в своем общежитии не заводят.

— Хлебушек, ты барсук, а я лиса… И в этой норе мы не хуже бы зажили. В гости бы похаживали, верно? И кто знает!

Люда рассмеялась и побежала вперед. Он почему-то решил, что она обязательно крикнет: «Догоняй!» — но она не крикнула. А если бы это была Татьянка, он бы настиг ее сейчас, схватил, поднял на руки и так бы понес. Он бы зарывался в нее лицом, она отбивалась бы, но даже в лесу, где никого нет, не смела бы кричать…

А ведь так и было.

Татьянка, отбившись тогда от него, бросилась за дерево и, поправляя волосы, платье, по своей юной деревенской наивности и неиспорченности, сказала, улыбаясь:

— Жеребец стоялый!

…Люда, отмахиваясь от веток, бежала; Глеб растерянно затрусил следом.

Они выбрались на прежнее место — к реке, где и до этого купались; опять распугали застывшую речную тишь всплесками и разговором и, вконец усталые, проголодавшиеся, легли на берегу отдыхать.

Он снова видит худобу Люды, вздувшуюся жилку у ложбинки, откуда слабо раздваивается ее маленькая грудь; она перехватывает его взгляд…

— Ты пока никому не говори, Глеб, что я из редакции. Надо мне присмотреться вначале. Я напишу большой очерк. Может, цикл очерков… Знакомь меня с людьми. Ладно? Узнать бы, куда убежала эта девочка! Удастся, а?

— Удастся.

— Отца ее покажи. До разговора с ним издали хочу посмотреть…