Избранное. Исторические записки

Двадцать лет спустя Тургенев почти дословно повторил эту сцену экзамена – в стихотворении в прозе «Порог». Здесь предмет добровольного и радостного самопожертвования – не любимый мужчина, а некий идеал, безличный и отвлеченный: и Тургенев, конечно, не списывал у себя самого, наверное даже не подозревал, что повторяет себя; но в обоих случаях, казалось бы, столь различных, ему представлялся один и тот же образ. Русская девушка стоит пред отпертой дверью громадного здания; за дверью непроглядная мгла. Вместе с леденящей струей выносится из глубины медлительный, глухой голос. «О ты, что желаешь переступить этот порог, знаешь ли ты, что тебя ожидает? – Знаю, – отвечает девушка. – Холод, голод, ненависть, насмешки, презрение, обида, тюрьма, болезнь, самая смерть! – Знаю. – Отчуждение полное, одиночество? – Знаю… Я готова. Я готова перенести все страдания, все удары. – Не только от врагов, но и от родных, от друзей? – Да… и от них. – Хорошо. Ты готова на жертву? – Да. – На безымянную жертву? Ты погибнешь, и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить. – Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени. – Готова ли ты… на преступление? – И на преступление готова… – Знаешь ли ты, что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь? – Знаю и это. И все-таки я хочу войти». Что заставило Тургенева поставить знак равенства между этими двумя разнородными явлениями? Только их отрицательный смысл: там и здесь он нашел одну и ту же полноту самозабвения. Влюбленная девушка – Елена, и девушка – Инсаров или Дон Кихот: один и тот же образ; ясно, что отрицательная ценность – самозабвение – в глазах Тургенева совершенно затмевала положительное содержание человеческой деятельности. Не цель служения, не результат жертвы занимали его, вообще не то само по себе, что находится вне человека и является объектом его усилий, но внутреннее состояние человека: эгоизм или самопожертвование. В этом смысле любовь по существу беспредметна: важно не то, кого любишь, – важно, как любишь, какой любовью: любовью-наслаждением, или любовью жертвенной. Елена полюбила не Шубина, не Берсенева, а родственного ей по духу Инсарова, но сколько девушек у него любят Гамлетов, и однако все равно прекрасны в цельности своего чувства, в жертвенном самозабвении. Рудин пишет в своем прощальном письме: есть любовь сердца, настоящая любовь, и есть любовь воображения. Так думал сам Тургенев. Та отдается сразу и вполне, эта вращается вокруг своего «я», колеблется, дорожится, боится прогадать, и хочет вся отдаться, и не может; в таком человеке подлинное чувство увядает, не успев расцвесть, «как одинокий колос среди негодных трав» («Переписка»). Подлинная любовь не есть монополия женщины: так полюбил и Инсаров; так любил Бригадир свою Аграфену Ивановну – «безграничной, почти бессмертной любовью». Но в общем женщина все-таки стоит, по Тургеневу, «на высшей ступени любви».

Вот образ любви по Тургеневу (он любил аллегорические сцены): любовь налетает на человека, как гроза в ясный день: и в ошеломляющем вихре ее удуши внезапно вырастают крылья, человек превращается в птицу, со стремительным полетом птиц, с их «неуклонной волею», – либо крылья не вырастают, и человек остается тем же, чем был до грозы.

«Внезапно, среди глубокой тишины, при совершенно безоблачном небе, налетел такой порыв ветра, что сама земля, казалось, затрепетала под ногами, тонкий звездный свет задрожал и заструился, самый воздух завертелся клубом. Вихрь, не холодный, а теплый, почти знойный, ударил по деревьям, по крыше дома, по его стенам, по улице; он мгновенно сорвал шляпу с головы Санина, взвил и разметал черные кудри Джеммы. Голова Санина приходилась в уровень с подоконником; он невольно прильнул к нему – и Джемма ухватилась обеими руками за его плечо, припала грудью к его голове. Шум, звон и грохот длились около минуты… Как стая громадных птиц промчался прочь взыгравший вихрь… Настала вновь глубокая тишина. Санин приподнялся и увидал над собою такое чудное, испуганное, возбужденное лицо, такие огромные, страшные, великолепные глаза – такую красавицу увидал он, что сердце в нем замерло, он приник губами к тонкой пряди волос, упавшей ему на грудь – и только мог проговорить: О, Джемма!

– Что это было такое? Молния? – спросила она, широко поводя глазами и не принимая с его плеч своих обнаженных рук.

– Джемма! – повторил Санин».