Избранное. Исторические записки

«Вы спрашивали меня, что я ответила моей матери, когда она объявила мне, что скорее согласится на мою смерть, чем на брак мой с вами: я ей ответила, что скорее умру, чем выйду за другого замуж… А вы говорите: покориться! Стало быть, она была права: вы точно от нечего делать, от скуки, пошутили со мной». И еще: «Вы так часто говорили о самопожертвовании, но знаете ли, если бы вы сказали мне сегодня, сейчас: „я тебя люблю, но я жениться не могу, я не отвечаю за будущее, дай мне руку и ступай за мной”, – знаете ли, что я бы пошла за вами, знаете ли, что я на все решилась? Но, верно, от слова до дела еще далеко, и вы теперь струсили…»

Как в религии, как в служении «добру», справедливости, свободе, – так и в любви Тургенев видел и воспевал одно: не результат жертвы, а самую жертвенность духа, – самозабвение. В 1857 году и Толстой писал графине А.А. Толстой^19*: «По моей теории любовь состоит в желании забыться, и поэтому так же, как сон, чаще находит на человека, когда недоволен собой или несчастлив».

В отрывке «Довольно», перечислив «великие слова»: народность, право, свобода, человечество, Тургенев говорит дальше: «Но искусство?.. красота?.. Да, это сильные слова; они, пожалуй, сильнее других, мною выше упомянутых слов. Венера Милосская, пожалуй, несомненнее русского права или принципов 89-го года… Искусство в данный миг, пожалуй, сильнее самой природы, потому что в ней нет ни симфонии Бетховена, ни картины Рюисдаля^20*, ни поэмы Гёте…» И дальше он говорит о том, что человеку «одному дано творить»; «каждый из этих «творцов» сам по себе, именно он, не кто другой, именно это я, словно создан с преднамерением, с предначертанием; каждый более или менее смутно понимает свое значение, чувствует, что он сродни чему-то высшему, вечному…»

Вот где у Тургенева воскресает личность: в искусстве. В монахе она совсем погашена, в Дон Кихоте и Инсарове сурово порабощена долгу, даже в любви смиренно служит любви; только в искусстве личность, погружаясь в стихию, остается личностью.

О своем искусстве Тургенев никогда не говорит. Только раз, в «Монахе», он намекнул на свои вдохновения, сказав о монахе: «Он нашел, в чем забыть себя… да ведь и я нахожу, хоть и не так постоянно»; но здесь опять указана только отрицательная ценность искусства. Чаще всего Тургенев описывал действие музыки; таковы пение Якова в «Певцах» и игра Лемма в памятную ночь. В стихотворении в прозе «Стой!» его мысль выражена наиболее ясно. Едва замер последний звук, певица еще вся охвачена трепетом вдохновения, – «Вот она – открытая тайна, тайна поэзии, жизни, любви! Вот оно, вот оно – бессмертие! Другого бессмертия нет – и не надо. – В это мгновение ты бессмертна. Оно пройдет – и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя… Но что тебе за дело! – В это мгновенье – ты стала выше, ты стала вне всего преходящего, временного. – Это твое мгновение не кончится никогда». Так и о Пергамских мраморах он сказал, что они стоят пред зрителем в своей не тысячелетней только, но «бессмертной» красоте.