Избранное. Исторические записки

Полдень, вечер, ночь,
И снова полдень, и за полднем вечер,
И ночь опять. Вчера, сегодня, завтра
Все та же песня: полдень, вечер, ночь. – И это все?

Да, это жизнь. Но ты наполни день

Отвагой и усильем; обрати
В псалом твой вечер, ночь твою в молитву —
И вот, смотри: тебе покорно время
И твой венец на голове твоей.

Силль призывает к сознательной активности; но ведь она сама – лишь следствие: она обусловливается состоянием духа. Сможет ли, захочет ли человек наполнять свои дни «отвагой и усильем», если жизнь представляется ему пустой сменою дней и ночей или вереницей нелепых случайностей? Иному море кажется скоплением водяных капель, гора – скоплением песчинок и камней. Он прав, конечно, – но есть и другая правда; есть душевная полнота, для которой гора – «престол Аллы», и море –

Глубокий, вечный хор валов,
Хвалебный гимн отцу миров.

Я слыхал о старом отставном генерале, – он покончил с собой, оставив записку, что ему надоело жить, надоело дважды в день застегивать и расстегивать пуговицы мундира. Наполеон, наверное, не замечал своих пуговиц; он чувствовал себя свободным и потому был свободен.

Мировоззрение Тургенева, с юности накоплявшееся в его сознании, окончательно сложилось и отвердело к его сороковому году. С тех пор в течение четверти века он много раз высказывал его то целиком, как в «Довольно», то по частям, например в «Стихотворениях в прозе», часто повторяясь. Я приведу эти выдержки: читатель сам увидит, как чувство здесь преображается в мысль, а мысль субъективно дает оправдание и законность чувству.

В 1862 году он пишет графине Ламберт: «…Не страшно мне смотреть вперед. Только сознаю я совершение каких-то вечных неизменных, но глухих и немых законов над собою, – и маленький писк моего сознания так же мало тут значит, как если б я вздумал лепетать: «я, я, я…» на берегу невозвратно текущего океана. Муха еще жужжит, а через мгновенье – тридцать, сорок лет тоже мгновенье – она уже жужжать не будет, а зажужжит та же муха, только с другим носом, – и так во веки веков. Брызги и пена реки времен!»

В «Призраках» 1863 года он рассказывает: в то время, как Эллис проносила его над родными полями и лесами, ему стало грустно и как-то равнодушно скучно. «И не потому стало мне грустно и скучно, что пролетал я именно над Россией. Нет! Сама земля, эта плоская поверхность, которая расстилалась подо мною; весь земной шар с его населением, мгновенным, немощным, подавленным нуждою, горем, болезнями, прикованным к глыбе презренного праха; эта хрупкая, шероховатая кора, этот нарост на огненной песчинке нашей планеты, по которому проступила плесень, величаемая нами органическим растительным царством; эти люди-мухи, в тысячу раз ничтожнее мух; их слепленные из грязи жилища, крохотные следы их мелкой, однообразной возни, как забавной борьбы с неизменяемым и неизбежным, – как это мне вдруг все опротивело! Сердце во мне медленно перевернулось, и не захотелось мне более глазеть на эти незначительные картины, на эту пошлую выставку».