Избранное. Исторические записки

Физически здоровый мужчина в сорок лет обыкновенно полон сил и бодрости, Тургенев в этом возрасте чувствовал себя стариком. В 1859 году, по поводу героической борьбы итальянцев за освобождение, он пишет графине Ламберт: «Если бы я был помоложе, я бы бросил всякую работу и поехал бы в Италию – подышать этим теперь вдвойне благодатным воздухом. Стало быть, есть еще на земле энтузиазм? Люди умеют жертвовать собою, могут радоваться, безумствовать, надеяться? Хоть посмотрел бы на это – как это делается? Но теперь я уже отяжелел, лень выскакивать из проложенной колеи, по которой со скрипом и не без толчков, а все-таки катится „Телега жизни”^26*. Все, что осталось у меня жару, ушло в сочинительскую способность. Все остальное холодно и неподвижно». Несколько позже он вспоминает в письме, «как мне раз говорил гр. Блудов^27*, с изумлением видевший, что я на железной дороге торопился и спешил: „Неужели есть на свете вещь, из-за которой стоит спешить?” Так и я думаю иногда: не все ли равно, где сидеть? Неужели есть вещь, которой стоит желать?» Свое настроение он определяет словами: «присутствие постоянной мысли о тщете всего земного»; его жизнь, пишет он, – «вся в прошедшем, и настоящее только дорого, как отблеск прошедшего… А между тем что же было такого особенно хорошего в прошедшем? Надежда, возможность надеяться, то есть будущее… Это похоже на игру слов, но оно действительно так. Жизнь человеческая так и проходит, entre ces deux chaises»[22]. Пустым и тяжелым сном кажется ему жизнь и ничего существенного он не находит в ней; «в сущности, так как жизнь – болезнь, все, что мы называем философией, наукой, моралью, художеством, поэзией et cet. et cet., – не что иное, как успокаивающие лекарства…» «Земное все давно ушло от меня, – пишет он в 1862 году, – и я нахожусь в какой-то пустоте, туманной и тяжелой, и уже нисколько не расположен отворачиваться от картин разрушения, черных покровов, горя и т. п. Я рад за Вас, что в Вас опять достало духу встретить жизнь „лицом к лицу…” А от меня она бежит как змея, никак ее поймать не могу. Куда поймать! Не могу увидать ее физиономию, узнать, какое наконец ее значение? Дни бегут, бегут – легко и вяло». «Под старость я начинаю уподобляться мухе: солнце светит, ничего не болит, так и ничего больше не нужно» (Тургеневу было, когда он писал эти строки, только 44 года!).

Настроение и философия, выраженные в этих отрывках из писем 1859–1862 годов, не изменились до конца, – напротив, с годами становились глубже и прочнее. В 1873 году он пишет Полонскому^28*: «Холод старости с каждым днем глубже проникает в мою душу – сильнее охватывает ее; равнодушие ко всему, которое я в себе замечаю, меня самого пугает! – Вот уж точно могу сказать с Гамлетом:

How stale flat and inprofitable
Seems me that life!»[23]

В 1875 году, говоря о занятиях Полонского живописью: «…А главное, это тебя занимало: стало быть, ты прав. – Желал бы я найти что-нибудь, что бы меня занимало». В апреле 1877 года он пишет: «Милый друг Я.П., твое стихотворение, в котором есть удивительные стихи, как напр.:

В окно глядит и лезет в очи
Сырая мгла плаксивой ночи^29*

возбудило во мне глубокую унылость; а для того, чтобы ты понял – почему? – выписываю тебе несколько строк из моего дневника:

„17/5-го марта. Полночь. Сижу я опять за своим столом… а у меня на душе темнее темной ночи… Могила словно торопится проглотить меня; как миг какой пролетает день, пустой, бесцельный, бесцветный. Смотришь: опять вались в постель. – Ни права жить, ни охоты нет; делать больше нечего, нечего ожидать, нечего даже желать”».

И в дополнение Тургенев поясняет Полонскому, что это настроение духа существует в нем уже очень давно – чуть ли с самой молодости. Еще год спустя он пишет ему же: «Здоровье мое поправилось, подагра почти покинула меня – но нравственно я хуже чем калека – я совсем старик; ко всему охладел – и только воспоминания о прежних друзьях и временах немного шевелят меня».

Из приведенных отрывков одни изображают неизменное настроение Тургенева, в других выражена соответствующая этому настроению философия. Я с умыслом привел их все в хронологическом порядке, а не разделил на две группы, потому что так именно, вперемежку, идет жизнь человеческого духа. Нет никакого сомнения: врожденный склад души, то есть физиологическая и чувственная предрасположенность, определяет характер сознательного разумения; но ведь и поднимающаяся из этих глубин отвлеченная мысль, крепкая своей органичностью, в свою очередь несомненно закрепляет и освящает самочинную определенность чувства. Оттого в живом человеке мироощущение и мировоззрение сплетены неразрывно; их можно изобразить порознь только как два разреза одного и того же организма, например как разрез стебля и разрез колоса.

У американского поэта Силля^30* есть стихотворение «Жизнь», так переведенное одним из наших любителей поэзии.