Избранное. Исторические записки

Как ни ошибочна, на наш взгляд, новая книга г. Шестова (Достоевский и Ницше, философия трагедии. С.-Петербург, 1903), однако же мы горячо рекомендуем ее вниманию всякого серьезно мыслящего человека. Не знаем, испытал ли сам автор одну из тех жизненных трагедий, в которых он видит единственный источник истинной, реальной философии; во всяком случае, эта его книга, как и две предшествовавшие ей, исполнена духом страстного, до боли напряженного искания, притом искания не «обмана», хотя бы убедительного и возвышающего нас, а трезвых истин, хотя бы и «низких»: всякая новая истина, говорит в одном месте г. Шестов, всегда безобразна, как новорожденный ребенок. И это именно придает высокую ценность его книге. Она представляет собою, говоря словами Герцена, попытку проверить, не должны ли мы признать за фантастически освещенный туман то, что человеческому сознанию в течение тысячелетий казалось грозными седыми утесами, о которые бились все дерзавшие думать^1*. Доказать это ему не удалось ни по существу, ни формально (по крайней мере, в отношении Достоевского); но он пережил свое сомнение, его мысль – плод душевной боли, а не холодного созерцания, и потому в его книге есть нечто большее, чем литература, – в ней дышит жизнь.

Я попытаюсь изложить мысли г. Шестова о Достоевском, насколько это позволяют значительная неясность и капризный ход его изложения, беспрестанно отклоняющегося в сторону, загроможденного туманными намеками и ненужными, хотя подчас блестящими отступлениями, наконец несвободного и от внезапных скачков, прерывающих логическую последовательность. Если всякий философ, по словам Ницше, – «адвокат своих тончайших сердечных желаний», то г. Шестов – адвокат пылкий и своенравный.

I

«Познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат твой». Этими словами, говорит г. Шестов, вполне исчерпывается та идея, ради которой впервые вступил на литературное поприще Достоевский. Все, что было написано им до каторги, имело целью проповедь гуманности, провозглашение тех «прав человека», передовым глашатаем которых являлся тогда в нашей литературе Белинский. По собственному позднейшему признанию Достоевского, он тогда «страстно принял» учение Белинского, и даже так страстно, что стал в тягость учителю. Наряду с идеей гуманности Белинский принял с Запада, как последнее слово науки, и идею естественной необходимости, детерминизма; под конец жизни ему уже была слишком ясна непримиримость этих двух принципов: он видел, как бессильна гуманность пред естественным порядком, и если в своих статьях, обращенных к публике, не вскрывал этого противоречия, то наедине с собою не мог не сознавать его, как это видно и из его писем к друзьям, например, из того известного письма, где он требует отчета «за каждого брата по крови». Достоевский же этого не понимал и не мог понять; еще не искушенный опытом, он со всем жаром неофита исповедовал прямолинейный, не тронутый сомнением идеализм.