Избранное. Исторические записки

Первой пробой, которую пришлось выдержать этому идеализму, был разрыв с Белинским: он выдержал ее с честью. Не поколебал его и второй следовавший затем, более тяжелый удар – арест по делу петрашевцев; как признавался позднее сам Достоевский, это испытание не сломило его, а даже представлялось ему чем-то очищающим, мученичеством, за которое многое должно было ему проститься. Затем следовала каторга. На первый взгляд может показаться, что она не пошатнула идеалистической веры Достоевского. Первое его значительное произведение после каторги – «Село Степанчиково» – полно самой невозмутимой веры в торжество добра: после всяческих мучений все улаживается к общему благополучию, и сам тиран Фома Фомич в конце концов «создает всеобщее счастие». Нет пессимизма и в «Записках из мертвого дома», несмотря на все изображаемые в них ужасы. Можно подумать, что идеализм Достоевского выдержал пробу и личного большого страдания, мало того – что именно «убеждение» не дало зачерстветь его душе и сохранило в нем среди невыносимых страданий чуткую отзывчивость ко всему человеческому. Но внимательный анализ показывает другое. Достоевского в каторге поддерживала надежда: «не навсегда же я здесь, а только на несколько лет»; не идеализм дал ему силу вынести ужасную действительность, а надежда на то, что для него она скоро кончится. В свете этой надежды видел он каторжный мир, и именно она придала «Запискам из мертвого дома» их мягкий колорит. Он рассказывает нам, что лучшими минутами его жизни были те, когда он писал своих «Бедных людей», обливаясь слезами над Макаром Девушкиным. То был вымысел; теперь, когда страшная правда жизни встала пред ним воочию и наложила руку на него, он испытывает одно желание – бежать. Значит, не «убеждение» поддерживало в нем надежду, а надежда – убеждение. И когда двери тюрьмы открылись, когда он вышел на свободу, – он хочет одного – забыть все вынесенные ужасы, он с упоением бросается в объятия жизни. Что за дело до того, что там, где он томился, теперь еще томятся и всю жизнь будут томиться другие? Он свободен, – и он спешит забыть о том «последнем человеке», который остался доживать свои дни в «мертвом доме».

Достоевский всей душой хотел примириться с жизнью, но жизнь не захотела с ним мириться. В 1863 году, т. е. в те дни, когда «гуманность» праздновала полную свою победу, когда всенародно были признаны права «последнего человека» и мечты Белинского осуществлялись в таких размерах, о каких он сам не мог мечтать, – в эти дни Достоевский пишет свои «Записки из подполья». Это произведение, говорит г. Шестов, – «раздирающий душу вопль ужаса, вырвавшийся у человека, внезапно убедившегося, что он всю свою жизнь лгал, притворялся, когда уверял себя и других, что высшая цель существования это – служение последнему человеку». Пусть торжествует гуманность, пусть заводят правый суд, у него на душе от этого не становится веселее; он ясно чувствует, что в сущности ему нет никакого дела до идей и до «последнего человека», да и никогда не было, что в то время, когда он плакал над Макаром Девушкиным, он нимало не думал об этом несчастном и только рисовал картины на утешение себе и публике. Что делать человеку, который открыл в себе такую безобразную мысль? Достоевский сам содрогается, ему страшно остаться без старой веры. Почти одновременно с «Записками из подполья» он пишет своих «Униженных и оскорбленных»: он еще молится прежнему богу, ему все кажется, что это только искушение, что сомнение пройдет.