Избранное. Исторические записки

Он – точно безвольный раб. Но присмотритесь к нему – что он? Как садовник обрезает ветви у растения, чтобы оно не тратило соков, так он лишен всего, что образует личную жизнь людей. Наша жизнь устремлена наружу; личность истощает свою силу на буйную поросль ветвей, старается выслать их из себя как можно больше числом, как можно длиннее и лиственей. Это наши замыслы, привязанности, предприятия – все наши чувства, мысли и дела, которые простерты в мире. Илия стоит, как голый ствол, питаемый одними своими корнями: верно, могучие корни! – только далеко вверху – небольшая крона – лицо. Его личность вся с невиданной силой сосредоточена внутри, его воля – стихийная воля, и его воля – его мышление. Оттого внутренний голос не дробится у него в ветвях, как у нас, а мгновенно и чисто доходит до его слуха непреложным приказом, которому невозможно не повиноваться. Это называется: «И было к нему слово Господне». Он слышит свой внутренний голос, как объективное суждение или веление, и потому он нетерпим, он в своем личном опыте не знает ни колебаний, ни заблуждения. Он не может понять людей: «Долго ли вы будете хромать на оба колена? Если Иагве есть Бог, то последуйте ему, а если Ваал, то ему последуйте». Но он знает наверное, что Бог – Иагве, и потому он во имя Иагве пророчествует казни и сам казнит. И оттого же он чрез свои корни непосредственно воспринимает мировую жизнь, «и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье». Он уже слышит шум приближающегося дождя, когда небо еще совершенно безоблачно; он знает место и час своего вознесения. Как пушкинский пророк, он подлинно видит и слышит, тогда как мы подслепы и глуховаты. Люди, вероятно, думают, что он в своей одержимости ничего не видит кругом; а он зорко смотрит и помнит. В решительную минуту, в озарении наивысшего экстаза, он вдруг, как всегда, ощущает в себе непреклонное решение, веление Бога: поставит Азаила царем сирийским, Ииую – царем израильским, и Елисея помазать в пророки после себя. Он, конечно, раньше видел их всех и пристально разглядел, – теперь только вспомнил. Он, наверное, не слышит людских дрязг и сплетен, но что нужно, то слышит. Когда Ахав неправедно присвоил себе виноградник Навуфея, Илия, бывши вдали, тотчас явился – конечно, по слуху в народе; и когда Охозия слал спросить совета у чужеземного Бога, он также мгновенно узнал.

Так, наперекор своей видимой безличности, он – личность бесконечно более каждого из нас, – нечеловечески концентрированная личность.

Но трудно человеку, бренной и вожделеющей плоти, поминутно, всю жизнь чувствовать на себе руку Бога. Дух, повелевающий Илие, обнажил его кругом. У него нет ни жены, ни детей, ни постоянного крова, ни какого-либо имущества, ни одной привязанности, ни одной радости, – ничего своего, личного. Дух оставил ему только то, без чего невозможно самое существование: шкуру для тела, кусок хлеба и мяса, да случайный кров от непогоды. И вся его жизнь в подчинении Духу – сплошное изнурение. Я представляю себе его спящим: какое измученное лицо! Он не ропщет, но иногда не в силах удержать стона. Спасая свою жизнь от царицы-язычницы, он ушел далеко в пустыню, сел под можжевеловым кустом и просил себе смерти. Его мольба тронула бы и каменное сердце; он просит: «Довольно уже, Господи! Возьми душу мою». Он просит не отпускной, а именно – смерти. Он знает, что никакая сила не может отпустить его на волю, чтобы он жил, как другие люди, потому что Дух, владеющий им, – его собственная душа; только смерть может освободить его.