Избранное. Исторические записки

14 января 1840 года Павел Иванович Кривцов^3* писал брату Николаю из Петербурга³: «Je quitte Pbrg en compagnie de Jean Tourguéneff qui vient avec moi jusqu’ à Rome pour у passer un mois, ensuite il parcourira un peu l’ltalie et retournera ensuite à Berlin pour у terminer ses études. C’est un garçon de science et d’esprit – но настоящий Ленской, студент Геттингенской. J’ai été charmé de pouvoir lui être un peu utile et lui rendre ce que le pére avait fait pour moi. Si vous voyez sa mére à Moscou, dites lui mes compliments, mais empêchez la de venir en Italie»[13]. Это была уже вторая заграничная поездка Тургенева. На этот раз он прожил около полугода в Италии и полгода в Берлине, где занимался философией, древними языками, историей и в особенности Гегелем. В Риме он близко сошелся со Станкевичем^4*, в Берлине жил в одной квартире с Бакуниным^5*. Через год он вернулся в Россию, провел зиму 1841 года и весну в Москве, сблизился с Грановским^6*, Кавелиным^7*, славянофилами, и когда зимою 1842 года приехал в Петербург определяться на службу, был уже весьма мало похож на того наивного романтика и «маменькиного сынка», каким изображал его Кривцов. У нас есть его характеристика того времени – в письме Белинского к Боткину^8*  от 31 марта 1843 года: «Я несколько сблизился с Тургеневым. Это человек необыкновенно умный, да и вообще хороший человек. Беседа и споры с ним отводили мне душу. Тяжело быть среди людей, которые или во всем соглашаются с тобою, или, если противоречат, то не доказательствами, а чувствами и инстинктом, – и отрадно встретить человека, самобытное и характерное мнение которого, сшибаясь с твоим, извлекает искры. У Тургенева много юмору… Русь он понимает. Во всех его суждениях виден характер и действительность. Он враг всего неопределенного, к чему я, по слабости характера и неопределенности натуры и дурного развития, довольно падок».

Как раз в то время, как писались эти строки, Тургенев печатал свою поэму «Параша».

Тургенев как-то позднее характеризовал свои поэмы в таких словах:

Бывало, я писал стихи для славы, —
И те стихи, в невинности моей,
Я в Божий мир пускал не без приправы
«Глубоких и значительных» идей…

Такая гражданская, публицистическая идея есть и в «Параше», и сам Тургенев, без сомнения, видел задачу своей поэмы именно в том, чтобы демонстрировать в образах эту идею. Но, как это часто бывает, его усилия пропали даром: идея «спадает ветхой чешуей» и перед глазами зрителя стоит в ослепительной наготе сама жизнь, как Фрина перед судьями. Тургенев задался целью рассуждать, и думал, что изображение ему нужно только как материал для рассуждения; в действительности же его внутренней потребностью было как раз только изобразить, воспеть красоту созерцаемой жизни. Она, а не идея, и стала сюжетом его поэмы, вопреки его собственному намерению.

Он хотел показать, как расцветает в любви богатая женская душа, и что из этого выходит в условиях русской жизни. Соответственно этому замыслу поэма распадается на две части: на картину и на демонстрацию идеи, – распадается в точном смысле слова, потому что, насколько картина сочна и жизненна, настолько худосочно и вяло рассуждение.

Эта картина расцвета женской души, столько раз потом повторенная Тургеневым, носит здесь, в первой редакции, некоторые черты, позднее исчезающие в творчестве Тургенева. Его рисунок еще неловок, приемы наивны, но от всей картины веет такой свежестью, она озарена таким нежным утренним светом, которые не только сами по себе очаровательны, но, что важнее всего, гораздо более соответствуют характеру изображаемого сюжета – первой женской любви, нежели горячие краски и густой, сладкий аромат его позднейших повестей.

Поэма построена точно по хрестоматии: сначала портрет героини, потом – ее душевное состояние накануне любви, затем роман и, наконец, развязка; но так как эта последовательность – естественная, то рассказ течет непринужденно. Узел драмы – в душевном складе героини. Параша – дочь степного помещика, выросшая в деревне. Ей двадцать лет. Это глубокая, страстная и целомудренная натура, – вместе и бархат, и сталь. Ее лицо, дышавшее задумчивой грустью, наводило на мысль, что ей суждено страдание, в ее задумчиво-спокойном взгляде «я видел», говорит автор,

Возможность страсти горестной и знойной,
Залог души, любимой Божеством.

Она сама знала, что идет на испытание, но спокойно шла, и была детски весела. Рассказ застает ее в роковой момент, когда избыток сил, еще не найдя исхода, томит ее беспричинным волнением, – она плачет, сама не зная о чем, ей грезится дивная страна, и кто-то милый голосом призывным так чудно поет… она стоит, как очарованная, и вздыхает, ее сердце полно мучительной и грустной тишины. Она – вся ожидание, вся – напряжение, «как вечер пред грозою, как майская томительная ночь».