Избранное. Исторические записки

…Спящий мир дышал бессмертной красотой…
Но глаз не поднимал и проходил я мимо;
О жизни думал я, об Истине святой,
О всем, что на земле навек неразрешимо.
Я небо вопрошал… и тяжко было мне, —
И вся душа моя пресытилась тоскою…
А звезды вечные спокойной чередою
Торжественно неслись в туманной вышине.

Это – раздумье Стéно и его же тоска: и здесь – то же противопоставление истерзанного духа гармоничной красоте мироздания, как в «Стéно». Это «Посвящение» было написано в июле 1844 года, а незадолго перед тем Тургенев написал другое стихотворение – «Толпа» (напечатано в январской книге «Отечественных Записок» за 1844 год), в котором от собственного лица излагал чувства и мысли, характерные для Стéно или юноши из «Разговора». Совершенно так, как они, он говорит о себе:

Среди людей, мне близких и чужих,
Скитаюсь я без цели, без желанья.

Он страдает, но толпа не признает тех страданий,

И что в душе задумчивой живет,
Болезнию считает своенравной.

И толпа права, говорит он; она велика и сильна.

Гордись, толпа! Ликуй, толпа моя!
Лишь для тебя так ярко блещет небо.

Но он не даст ей ни одной слезы, не расскажет ей своих дум, он останется одиноким.

Те же признания мы слышали из уст Стéно, но в мрачно-героическом тоне. «Я не знаю друга. В этом огромном мире я один», «Меня с душой обыкновенной люди, – нет, – не поймут. Я им высок»; ему «ненавистно лицо людей», ко всему он чувствует невольное презрение. И отсюда вывод:

                                 Я не нужен
Ни одному творенью на земле, и мне
Не нужно ничего. Мне в тягость жизнь. И я
Хочу, желаю смерти.

В «Толпе» Тургенев из тех же фактов делает для себя уже другой вывод:

И потому мне жить не суждено,
И я тяну с усмешкой торопливой
Холодной злости – злости молчаливой
Хоть горькое, но пьяное вино.

В этом вся разница между его отношением к миру в 1834 и в 1844 годах: тогда Стéно был для него героем, теперь он констатирует в себе то же распадение личности, как неизбежный, может быть, но уродливый факт.

«Мне иногда смешны забавы их», – говорит он, —

Мне самому смешней мои страданья.

Было бы, разумеется, любопытно знать, в силу каких причин и в частности под какими литературными влияниями так рано овладели Тургеневым мировая скорбь и рефлексия. Может быть, это и удастся сделать со временем, когда будет хоть сколько-нибудь изучена история молодости Тургенева, теперь еще совсем неизвестная. Но каковы бы ни были результаты такого исследования, они не могут поколебать выводов, устанавливаемых путем сличения произведений Тургенева с его личными признаниями. Путь от «Стéно» к поэмам 40-х годов есть путь, пройденный самим Тургеневым в его внутреннем развитии за эти годы; идея «Стéно» не случайно запала в душу Тургенева: вся его внутренняя работа в ближайшие десять лет совершается вокруг этой же идеи. Нетрудно понять, какие важные указания вытекают отсюда для изучения дальнейшей, то есть главной эпохи его творчества. На первой очереди стоят здесь «Записки охотника». До них личная и творческая мысль Тургенева двигалась непрерывно в одном направлении; «Записки охотника» представляют ли продолжение этого пути, или ими Тургенев вступил на какой-нибудь иной путь? Другими словами: разрабатывал ли он и здесь, хотя бы в новых формах и в ином смысле, ту же идею о раздвоении личности, которая так сильно занимала его в первые десять лет его литературной деятельности, или другие мысли и чувства овладели теперь его душой?

Параша