Избранное. Исторические записки

Если бы еще оставалось какое-нибудь сомнение, оно окончательно устраняется «Посвящением», которое Тургенев предпослал своей поэме. Всякое художественное произведение можно сравнить с партитурой, которую прочитать может только тот, кто сумеет по ней самой определить ее ключ. Этот личный ключ в «Разговоре» не приходится искать: Тургенев сам добросовестно надписал его сверху. Вот это «Посвящение»: я уже упоминал о нем выше.

Один перед немым и сумрачным дворцом
Бродил я вечером, исполненный раздумья;
Блестящий пир утих; дремало все кругом —
И замер громкий смех веселого безумья.
Среди таинственной, великой тишины
Березы гибкие шептались боязливо,
И каменные львы гляделись молчаливо
В стальное зеркало темнеющей волны.
И спящий мир дышал бессмертной красотой…
Но глаз не подымал и проходил я мимо;
О жизни думал я, об Истине святой,
О всем, что на земле вовек неразрешимо.
Я небо вопрошал… и тяжко было мне

—И вся душа моя пресытилась тоскою…
А звезды вечные спокойной чередою
Торжественно неслись в туманной вышине.

Это – программа поэмы: то же противопоставление минувшей эпохи с ее беззаветным и беспечным отношением к жизни и нового человека, внутренне разорванного; и здесь Тургенев прямо называет себя одним из таких новых людей. Он говорит о себе, и его исповедь заключает в себе две части: во-первых, признание некоторого факта, во-вторых, объяснение этого факта. Когда человек говорит: мне тяжко, моя душа пресыщена тоскою, он этим только констатирует свое душевное состояние, и тут нет места ни критике, ни спору. Другое дело – объяснение. Чем обусловлена тоска Тургенева? Он сам говорит – неразрешимостью последних вопросов. Но так ли это? Не было ли, наоборот, самое его углубление в эти вопросы – симптомом, а вовсе не причиной его болезни? А к тому же, эти размышления «о жизни, об Истине святой, о всем, что на земле вовек неразрешимо» могли быть навеяны Тургеневу его беседами с Белинским, которого как раз в это лето, когда писался «Разговор», более всего занимали «те вопросы, которые, не получив разрешения или получив разрешение одностороннее, не дают покоя человеку, особенно в молодости: философические вопросы о значении жизни, об отношении людей друг к другу и к Божеству, о происхождении мира, о бессмертии души и т. п.» («Воспоминания о Белинском»); эти-то вопросы они преимущественно обсуждали в своих долгих беседах. Как бы то ни было, объяснению Тургенева нельзя придавать большой цены. В самой поэме он ничего не говорит о причинах болезни, а дает только ее подробную клиническую картину; и по отношению к нему самому для нас важен только самый факт его болезненного состояния.

Историк расскажет нам, что этой «болезнью века» страдал не один Тургенев, но большая часть передовых людей его времени; он приведет целый ряд аналогичных свидетельств, от «Думы» Лермонтова (1838) до «По поводу одной драмы» Герцена (1842), где эта болезнь описана почти теми же словами, как у Тургенева; он приведет и самые эти слова о рефлексии, кончающиеся признанием: «…вместо того чтоб наслаждаться жизнью, мы мучимся». Весь «Разговор» есть одна сплошная жалоба, личная жалоба Тургенева на боль этой внутренней разорванности, в каждой строке его слышится страстная тоска по непосредственности, по цельности. Он чувствует себя отщепенцем от природы; мир дышит бессмертной красотой, звезды спокойной чередою торжественно несутся в вышине, – а его ничто не радует, он бродит праздно, не подымая глаз. В нем непоправимо нарушено естественное равновесие душевных сил; как рак истощает человека, так в нем рассудок поглощает все соки личности; бесплодная рефлексия разлагает всякое переживание и тем обессиливает его действие на душу: вот почему действительность призрачна для него – и отсюда же, разумеется, утрата вкуса к жизни. Его изнуряет der dialektische Vampyr des inneren Menschen[15].

Стихотворение «Толпа», написанное незадолго до «Разговора» (1843), не оставляет сомнения, что в герое этой поэмы он изображал самого себя: обе характеристики совпадают абсолютно. Достаточно привести несколько строк из «Толпы», чтобы это стало ясно.