Избранное. Исторические записки

Он кушал молча, не спеша;
Курил, поглядывал беспечно…
И наслаждалась бесконечно
Его дворянская душа.

…коротенькие ручки

Сложив умильно на брюшке,
Помещик подошел к реке…

Там же, где Тургенев хочет подняться до высокой сатиры, он достигает еще меньшего эффекта, потому что за его сатирою не чувствуется страстного одушевления; такова, например, строфа, где, описывая кабинет помещика, он, по поводу гипсового бюста, стоящего на шкафу, внезапно разражается негодованием:

Увы! бессильно негодуя,
На лик задумчивый гляжу я…
Быть может, этот истукан —
Эсхил, Сократ, Аристофан…
И перед ним уже седьмое
Колено тучных добряков
Растет и множится в покое
Среди не чуждых им клопов!

Только одно место поэмы действительно заслуживает внимания. Среди безотрадных картин провинциальной пошлости опять, как в «Параше», встает перед Тургеневым лучезарный образ девушки, способной на страданье, – его «последняя мечта»: если она не выведет русское образованное общество на путь человечности, то все пропало. Во всей поэме только эти две строфы (в описании уездного бала) дышат истинным одушевлением:

Но вот среди толпы густой
Мелькает быстро перед вами
Ребенок робкий и немой,
С большими грустными глазами.
Ребенок!.. Ей пятнадцать лет.
Но за собой она невольно
Влечет вас… За нее вам больно
И страшно… Бледный, томный цвет
Лица, – печальный след сомнений
Тревожных, ранних размышлений,
Тоски, неопытных страстей,
И взгляд внимательный, – все в ней
Вам говорит о самовластной Душе…
Ребенок бедный мой!
Ты будешь женщиной несчастной…
Но я не плачу над тобой…
О, нет! пускай твои желанья,
Твои стыдливые мечты
В суровом холоде страданья
Погибнут… не погибнешь ты.
Без одобренья, без участья,
Среди невежд, осуждена
Ты долго жить… Но ты сильна,
А сильному не нужно счастья…

Андрей

Тертуллиан^12* сказал: Sunt in amore gradus, – femina in summo stat[16]. Это убеждение, в те годы, о которых идет речь, было у Тургенева больше чем мыслью: оно имело для него острый, поглощающий личный интерес. Я оставляю в стороне чувственную основу его тяготения к женщине; важно то, что женщина занимала совершенно исключительное место в его мироощущении и сознательном мышлении. В его сложном отношении к ней неразрывно переплелись троякого рода нити: психологическая, метафизическая и социальная. Мучительно страдая от собственной раздвоенности, он обожал в ней красоту и силу непосредственного чувства, природной цельности в человеке, далее, изнуряемый призрачностью всего сущего (а это чувство было в нем следствием той же раздвоенности), он находит хотя бы минутную отраду в зрелище цельной женской любви, как единственной неразложимой реальности, наконец, в своих размышлениях о родной стране, признав раздвоенность и внутреннюю хилость, которые ощущал в себе, общим признаком всей мужской половины своего поколения, он, естественно, должен был видеть в здоровой цельности женщины единственный залог правильного общественного развития, единственный фермент человечности, рождающейся в страдании или, как сказали бы теперь, в «душевной драме».