Избранное: Романы, рассказы

Мы сидим за круглым столом в крохотной, по-нищенски бедной каморке: я, гробовщик Мучелькнаус, маленькая горбатая швея, по слухам — ведьма, еще — толстая пожилая особа и длинноволосый мужчина, — этих двоих я вижу впервые в жизни.

Над шкафом в лампадке красного стекла теплится огонек, над ним висит аляповатая бумажная картинка — Божья Матерь с сердцем, пронзенным семью мечами.

— Помолимся! — призвал длинноволосый и, ударив себя в грудь, забубнил «Отче наш». У него худые, прозрачнобледные руки, что не редкость у вечно недоедающих малокровных школьных учителей, а на босых ногах сандалии.

Толстуха вздыхает и шмыгает носом, похоже, вот-вот разрыдается.

— «…Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь»^{244}, сомкнем цепь и споем, ибо духи любят музыку, — без всякого перехода после молитвы командует длинноволосый.

Мы беремся за руки, положив их на стол, длинноволосый и толстуха негромко затягивают хорал.

Поют они фальшиво, однако с таким неподдельным смирением, так самозабвенно, что я поневоле заслушался и проникся их волнением. Старик Мучелькнаус хоть бы разок шелохнулся — его глаза сияют, он полон радостных надежд.

Благостное песнопение умолкло.

Горбунья-швея меж тем задремала, мне слышно, как она хрипло дышит во сне. Руки ее по-прежнему на столе, голова низко опущена.

В тишине раздается лишь стук стенных часов.

— Сила недостаточна, — заявляет длинноволосый, бросив строгий взгляд в мою сторону, словно причина во мне.

Вдруг в шкафу что-то хрустнуло, вроде как затрещало сухое дерево.

— Это она! — взволнованно прошептал гробовщик.

— Нет, это Пифагор, — менторским тоном поправил длинноволосый.

Толстуха всхлипнула.

И опять потрескивание, хруст, но теперь — в столе, и руки швеи начинают ритмично подергиваться, будто в такт биению сердца.

Вот она приподняла голову — глаза закатились, зрачков не видно, одни белки, но тут горбунья опять роняет голову на стол.

Я видел однажды издыхавшую маленькую собачку, у нее были такие же глаза. Наверное, горбунья уже переступила порог иного мира. От ритмичного подергивания ее рук стол чуть заметно вздрагивает. Он словно оживает, отнимая жизнь у горбуньи.

Мои руки ощущают, как что-то бьется в столе, — кажется, будто снизу по его ножке поднимаются пузыри. Наверху они лопаются, источая ледяной холод, он растекается, повисает в воздухе над столом.

— Это Пифагор! — снова внушительно повторяет длинноволосый.

Холодный воздух, круглым приплюснутым облаком повисший над столом, будто оживает и кружит как вихрь, — уж не это ли смертоносный северный ветер, о котором однажды в полночный час мой отец рассказывал капеллану?

Вдруг с грохотом опрокидывается стул под горбуньей, сама она повалилась навзничь, раскинув руки, но не проснулась.

Толстуха и длинноволосый подняли швею и перенесли на лежанку у печи. Я спросил, не расшиблась ли она, но оба, снова сев за стол, только молча покачали головами.

Я вижу только тело швеи — лицо скрыто черной тенью от шкафа.

По улице прогрохотала тяжелая повозка, наши руки на столе вздрагивают, стук колес давно стих, но каменные стены все дрожат.

Может, мерещится? Наверное, дело во мне, я воспринимаю все с чрезмерной остротой, даже то, чего обычно не замечаешь, даже слабый угасающий трепет, который исчезает не сразу, как нам кажется, а лишь много позже.

Я то и дело зажмуриваюсь, глаза режет от красного света лампады, в его отблесках все предметы расплываются, их очертания сливаются; кажется, будто тело горбуньи, сползшее с лежанки на пол, сделалось бесформенной, рыхлой массой.

Думаю: буду сидеть, прикрыв глаза, и дожидаться, когда что-нибудь произойдет, нельзя, чтобы в решающий момент зрение подвело.

Внутреннее чутье предостерегает: будь начеку! Тревожно, страшно, кажется, воздух сгущается в какое-то кошмарное, злобное дьявольское существо.

И тут я слышу отчетливо, как наяву, слова из прощального письма Офелии, ее голос: «…дух мой всегда и всюду будет с тобой, он будет хранить тебя и оберегать в земной юдоли».

В ту же минуту все трое в один голос крикнули:

— Офелия!

Поднимаю глаза и вижу — над телом горбуньи закружился вихрь, голубоватый конус дыма или тумана, другой, такой же, но с обращенной книзу вершиной, кружась опускается с потолка, тянется к первому, и вот их вершины соединились, туманный вихрь обрел форму песочных часов высотой с человека.

Очертания фигуры вдруг разом — точно сфокусировалось изображение в волшебном фонаре^{245}! — стали резкими и… она, Офелия, явилась, она сама, действительно она, видение столь отчетливо, столь рельефно, что я едва не бросаюсь к ней с криком радости.

В последнее мгновение меня останавливает возглас, испуганный крик двух голосов, слившихся в один:

— Скрепи свое сердце, Кристофер!

«Скрепи свое сердце!» — все заглушив, этот призыв, слышный только мне, звучит в моей груди, голос Офелии и голос моего пращура Кристофера.