Избранное. Том первый

— Никакого дела пока не заведено. А заведут ли его после этого случая, один господь знает… Говорят, что только произведут ревизию торгов, а какая это будет ревизия, на что эта ревизия нужна, не могу тебе сказать… Прежний кмет начал было этим заниматься, да Ганчовский быстро нашел на него управу. А теперешний, видать, не смеет слишком уж задирать голову… Вот на сходке бы мы узнали, докуда довели это дело…

— И так узнаем.

— Узнаем, да не скоро, — отозвался Димо таким резким тоном, как будто во всем был виноват Иван.

Димо оказался прав. Сходку запретили, да и крестьяне были уже запуганы. Ночные сторожа стали ко всем придираться; по ночам они все околачивались вокруг тех домов, где жили противники Ганчовского, выгоняли парней с посиделок, грозились. Один из сторожей, Петко Матрака, задрал нос и ходил по селу, словно взбесившись. Однажды вечером попытались задержать Илию Вылюолова, но он не дался. Да его и опасались задевать: Илия не забывал обид и уж если имел против кого зуб, тому человеку приходилось туго. Однажды ночью сторожа забрали двух парней, водившихся с Иваном и Василом Пеевым, заперли их в подвале общинного управления, отколотили, а утром выпустили. Двое сторожей, не желавшие ссориться с людьми и стать орудиями Ганчовского, не повиновались Матраке, когда тот приказывал им сделать кому-нибудь пакость. Их уволили.

Иван так и кипел от злости. Ему хотелось подстеречь Матраку как-нибудь вечерком и показать ему где раки зимуют. Димо узнал об этом от Младена и отговорил его.

А Иван заважничал с тех пор, как вернулся из Пловдива. Дни, проведенные в полицейском участке, знакомства с заключенными, благополучное окончание следствия — все это вдохнуло в него мужество и гордость. Ганчовский нанял самых знаменитых адвокатов, чтобы упечь Ивана и Димо, однако ничего не смог поделать. Да и заключение оказалось не таким страшным, как он представлял себе раньше. От старшего брата и товарищей он наслышался много всяких ужасов, но на этот раз вышло иначе. Ивана и пальцем не тронули, но он теперь уже не боялся и побоев. Конечно, трудно было сказать, выдержит он побои или нет, но ему все казалось, что они не так страшны, как стараются их изобразить те, кто их претерпел. «Надо только стиснуть зубы…» — говорил себе Иван.

Сидя в заключении, он узнал больше, чем за всю свою жизнь в селе. Ему теперь казалось, что он вернулся из какой-то далекой, незнакомой страны. Дома ему уже не сиделось, он все время бродил из кофейни в кофейню, из корчмы в корчму и только того и ждал, чтобы с ним заговорили о его аресте и следствии. И если раньше бегал и прятался от своих товарищей, то теперь сам их искал, командовал, распоряжался, ворчал на них. Да и они стали смотреть на него другими глазами: для них он был героем. А люди только о нем и говорили. Освобождение Ивана и Димо означало победу над сильным и богатым Ганчовским. Наступили холода, полевые работы закончились, так что кофейни и корчмы кишели народом. Больше всего говорили и спорили о том, нападет ли Германия на Россию, и если нападет, то сможет ли ее поколотить. С кем пойдет Англия, если Франция станет на сторону России, за кого будет стоять Америка, и вообще вмешается ли она в новую войну? Говорили и о Японии, и о Китае, и о всех малых и великих державах. И только если кто-нибудь заявлял безапелляционным тоном, что Россия здорово взгреет Японию, разговор, бог знает почему, как мячик перескакивал на другую тему — нападение на Ганчовского и арест Ивана и Димо. Эти события были хорошо известны всем, и все спешили высказать свое мнение. Потом неизбежно заходила речь о Мангалче. Одни предсказывали, что его осудят очень строго, может быть даже повесят. Ведь Ганчовский силен. Он будет сорить деньгами, подкупать свидетелей, но своего добьется. Особенно после того, как Мангалче отказался подтвердить, что это другие подговорили его совершить нападение. Те, что уже когда-то сидели в тюрьме, толковали законы. Другие твердили, даже предлагая биться об заклад, что хотя нападение и было предумышленным, но, поскольку потерпевший остался жив, преступника осудят не больше, чем на десять лет. Ну, а там когда-нибудь объявят амнистию, да то да се, и, глядишь, года через три-четыре вернется он здравый и невредимый. В кооперативной кофейне споры дошли чуть не до драки. Спорщики непременно сцепились бы, если бы в самый разгар перепалки не вошел Димо Стойков. Димо сказал, что больше трех-четырех лет Мангалче не дадут. Все умолкли.

— Мангалче не так глуп, как вы думаете, — объяснял Димо. — Следователю он твердит одно: что сидел он, мол, в кофейне и думал, как ему теперь жить да как детей кормить, раз у него землю отняли. А как завидел Ганчовского, у него в глазах потемнело; схватил колун Мандю и выбежал вон. Значит, убийство не предумышленное, а, как говорится, «в состоянии запальчивости и раздражения».

В кофейне наступила полная тишина.

— Так-то вот, — добавил Димо.

— Не поможет ему все, про что ты сейчас сказывал, — проговорил Теню Парапанка, один из тех, кто работал на рисовых плантациях Ганчовского.