Избранное. Том первый

Она выскочила во двор и громко позвала сынишку. Голос ее дрожал, она чуть не плакала от огорчения и злобы. Ведь этот тулупчик был ее единственной зимней одеждой. Правда, была у нее вязаная кофточка, но ее Тошка берегла, чтобы выходить на люди. Пете отозвался из-под навеса, пристроенного к мякиннику. Мать побежала туда и нашла сынишку на кукурузных снопах; он связывал два початка обрывком веревки.

— Ты что тут делаешь? — накинулась она на него, готовая шлепнуть его по голове.

— Волов запрягаю, — спокойно ответил он и опять наклонился.

Тошка схватила его за воротник рваного пальтеца и замахнулась.

— Это кто, пострел, велел тебе сжечь мой тулупчик?

— Какой тулупчик? — пролепетал ребенок, испуганно глядя на мать. — Ничего я не сжигал.

Мать шлепнула его.

— Ты не сжигал, а?.. Не сжигал?.. Не сжигал?..

С каждым вопросом она его шлепала; шлепнула пять, десять, много раз. Она и сама не знала сколько. Тошка била малыша в гневе и отчаянии, била его по щекам, по голове, по спине, била, не чувствуя жалости, не слыша его криков. И когда она, запыхавшись от усталости и злости, отпустила его и швырнула на землю, прибежала старуха, обняла внучка и принялась бранить сноху:

— Что ты делаешь, невестка? Этак недолго и убить ребенка!.. Если он и нашалил, так ты ему прости, ведь он маленький, ничего не понимает… Да и не нарочно он это, — должно быть, захотел поиграть, закутался в тулупчик да и позабыл его у огня… случается, дети дома поджигают, и то их за это не бранят, а ты за какую-то старую одежонку…

— Это не я, бабушка! — плакал Пете. — Да я и на кухню не заходил… Не играл я у огня… Не трогал маминого тулупчика!..

— Не играл, а? — вспыхнула Тошка. — Не трогал тулупчика?.. И ты еще врешь! А кто ж его сжег, а? Кто бросил его в огонь?

Гнев ее поостыл, она смотрела в круглые глазки сынишки, светлые и чистые, словно капли воды, в эти глазки, с мольбой устремленные на нее. Смотрела, а сердце ее снималось от боли, и она уже укоряла себя за то, что погорячилась и так жестоко избила его.

— Это не я, мамочка, не трогал я его, правду тебе говорю!

— Да может, это и не ребенок виноват, — вмешалась старуха и еще крепче обняла мальчика. — Может, это кошки подтащили тулупчик к огню… Эти чертовы твари чего только не наделают… Показалось мне, что ребенок вертелся около огня, а может, он и в комнату не входил…

— Не я, бабушка, не я, — оправдывался Пете, и слезы, крупные и прозрачные, катились по его загорелым щечкам.

Тошка не могла оторвать глаз от этих слез, и ей чудилось, будто это не слезы, а огоньки, сжигающие ей сердце. «За что я его побила, маленького своего сиротинку?! — бранила она себя, и слезы комком застревали у нее в горле. — Что я за дрянь такая! Что за дрянь!.. И было бы за что, а то… Всё кошки проклятые, а я из-за них чуть не убила маленького своего сыночка!..» Ей хотелось обнять его, попросить у него прощения… Но она не могла… Да и при свекрови…

Пете еще глухо всхлипывал, стиснув руку бабушки. Кукурузные початки, связанные обрывком веревки, забытые, валялись в стороне.

— Ну, ничего, в другой раз не будешь так делать, — утешала внука бабушка, ведя его к дому.

— Да не я это, бабушка, не я, — твердил он, утирая слезы рукавом своего пальтеца. — Не я…

Тошка вернулась домой и принялась за работу, удрученная, расстроенная. Старуха смотрела на нее из-под черного платка, и злорадные огоньки горели в ее глазах.

«Погляжу я, что ты теперь будешь делать! — думала она, опустив голову. — Обольешься слезами!..»

И, повернувшись к снохе, сказала с притворным сочувствием:

— Надень вязаную кофту, невестка, не ходи так, простудишься…

— Мне не холодно, — отозвалась Тошка и пошла на кухню.

Старуха знала, что дома носить кофту Тошка не станет. Будет мерзнуть, будет ежиться, но на люди выйдет подобранная, аккуратная, в новеньком. Свекровь хорошо ее знала и каждый день ждала, что она вот-вот начнет чихать, простудится, заболеет. Одно время Тошка стала было часто сморкаться, и старуха радостно встрепенулась, но радость ее была недолгой. «Может, дать ей вина? — думала она. Но сейчас же отговаривала себя: — Пускай хорошенько расхворается, тогда». Однако Тошка не расхворалась, не заболела. Спустя два-три дня насморк у нее прошел, и она хлопотала по дому, как всегда.

— Как бы ты опять не простудилась, невестка, — осторожно сказала ей старуха. — Выпей-ка чашку вина с черным перцем… Вот Иван — как выпил, так и выздоровел, все у него прошло…

— Ничего со мной не делается, мама, я здорова, — ответила Тошка и немного погодя добавила: — Если почувствую, что простудилась, ну, тогда…

Старуха переменилась в лице, глаза ее загорелись. «Здорова! — со злобой подумала она. — Жрешь, словно свинья, как же тебе не быть здоровой?.. Дура я, что вчера тебя не напоила, да так, чтобы ты пьяная напилась!»

Все уже было готово. Старуха заварила в большом медном кофейнике целую горсть дурмана, процедила настой через тонкую тряпочку, вылила его в склянку и спрятала в сундуке. Когда все будет кончено, думала она, она бросит пустую склянку в лужу у мусорной кучи, и, как говорится: «Лука не ела, луком не пахнет».