Избранное. Том первый

— Какой такой холод? Да это разве холод? И вовсе не холодно; ты, значит, и не знаешь, какие холода бывают… Маленько потопчешься, не хуже чем в хлебной печке согреешься…

Бросив мотыгу, Тошка нагнулась, словно через силу, и стащила с ног свои толстые, подшитые сукном чулки. Потом подоткнула подол до колен, оголив икры, и ступила в мокрую глину. Мороз пошел у нее по коже. Даже тонкий пушок у нее на лице встопорщился. Холод обжег ей ступни, она отпрянула назад, словно решив выскочить из ямы, но снова сделала шаг вперед и стала быстро перебирать ногами. Косы плясали у нее по плечам, груди тряслись, все тело корчилось, как ошпаренное. Она дышала быстро, шумно, мелкими вдохами. Рьяно вертелась, стремясь поскорее кончить, убежать, укрыться в доме, согреться. Ей хотелось плакать от обиды, от злости и от чего-то другого, чего она и сама не могла бы назвать.

И когда, чуть не падая от усталости, она уже решилась бросить работу и выскочить из ямы, хлопнули ворота и во двор вошел Иван. Увидев, как Тошка скачет в липкой глине, он остановился, посмотрел на нее, пораженный, ошеломленный, и быстро подошел к женщинам.

— Надумали мы немножко глины размешать — чем стену обмазать, что на двор Малтрифоновых выходит, — виновато объяснила ему старуха.

— Голову себе вымажь! — заорал он. — Ну-ка, сестра, выметайся отсюда, беги в дом да обогрейся… не знаю, кто только придумал такую дурость!

— Дурость! — взбеленилась старуха. — Вот развалится стена, тогда увидишь, дурость это или нет…

— Разум у тебя развалится, а стена не развалится! — закричал еще громче Иван. — Целый день сиднем сидит дома, вот и не знает, что бы еще такое придумать… Да разве можно в этакий холод босиком глину месить? Нынче и цыган в нее босой не полезет, а ты Тошку заставляешь… Да ты ее уморишь так…

Старуха вздрогнула. Она хотела было что-то сказать, но не смогла — духу не хватило. Только замахнулась рукой, словно затем, чтобы ударить и проклясть кого-то. «Уморишь! Что ты ее так жалеешь, глупый ты, глупыш!.. Что ты суешься в такие дела, о каких и понятия не имеешь!.. Уморишь! — твердила она про себя, онемев от злобы. — Болтай больше! Выбалтывай все! Пускай она догадается. Пускай расскажет людям, про что ты тут языком трепал… пускай раззвонит по всему селу!.. Тогда все пропадом пропадет, все к черту полетит… Вот отнимет она у тебя твое добро, оставит нас голых, как беженцы…»

Старухе хотелось накинуться на сына, стукнуть его по тупой голове, все высказать ему вслух, но этого нельзя было сделать, это не годилось — ведь и от него ей надо было скрывать свои замыслы… А он, дурень, вместо того, чтобы шляться где-нибудь, принялся тут орать: «Ты ее уморишь!» — «И уморю, будь спокоен! — снова разозлилась старуха. — Не стану я ее тут откармливать, чтобы к ней потом на смотрины пришли».

Иван поднял мотыгу, соскреб с нее глину щепкой и бросил ее в сторону. Тошка вымыла ноги у колодца и побежала в дом, вся съежившись от холода. И только тогда старуха впилась глазами в Ивана и зашипела, как змея:

— Не можешь помочь, так и не мешай, бездельник!

Иван пнул ногой пустое ведро, сбил грязь с ног и пошел на гумно.

26

Старуха видела, что Иван ускользает из ее рук. Он перестал ее слушаться, ходил куда хотел, делал что вздумается. У нее не было времени обуздать его снова, заставить сидеть дома, так чтобы он угомонился и она была за него спокойна. Поглощенная своими кознями против снохи и желанием спасти семейное достояние, она и не замечала, что Иван очень изменился, не видела, как он уходит со двора и как возвращается домой. «Дай только с этим делом покончить, — размышляла она, — а потом я его приструню». Она уже подумывала его женить: и ему пора обзавестись семьей, и ей нужна помощница и работница. Надо было женить его прошедшей осенью, но тут стряслась беда с Минчо… Да и больно уж они обеднели — затеяли бы дело, нечем было бы за разрешенье на брак в церковь заплатить.

Когда она что-нибудь внушала сыну, он молчал или вяло кивал головой. Но видно было, что он не слушает ее советов, не обращает внимания на ее воркотню. Если она не пускала его куда-нибудь, он молча смотрел на нее, но не успевала она оглянуться, как он уже улепетывал со двора. Хорошо было только, что он почти всегда возвращался до ночи. Это ее успокаивало; ей казалось, что если его дружки говорят о чем-то дурном, сговариваются совершить что-то опасное, то делают они это не раньше чем вечером. И если Иван иногда запаздывал, она боялась только, как бы его не сцапали ночные сторожа и не поколотили. «Хотя неплохо и попугать, меньше будут шляться парни», — думала она.

Прошел день после того, как Тошка месила глину, прошли два, прошла целая неделя. А Тошка ни разу и не охнула, так и не слегла.

«Говорят ведь люди, что ноги легче всего простудить, — удивлялась старуха. — А этой мерзавке все нипочем!» Она не знала, что в тот вечер Тошка пошла на кухню, нагрела жестянку воды и, бросив туда горсть соли, попарила себе ноги.