Избранное. Том второй

- Тебя по-людски спрашивают, дак мирошкой не прикидывайся!

- Довольно! – поднялся Сазонов. В нужные минуты голос его твердел. Пройдясь из угла в угол, остановился против Науменко.

- Как же это вы, Григорий Иванович?

- Тяжко! – Науменко зажал в ладонях опухшее, страшное лицо. – Тяжко!

- У каждого из нас свои заботы, свои печали... – тихо говорил Сазонов. – Что ж теперь – всем запивать? Коммунисты мы... Нельзя нам раскисать! Никак нельзя!

- Судите! Один конец! – выдавил Науменко. Если бы он способен был примечать, то увидел бы на холодном, строгом лице Сазонова неожиданное сочувствие.

- Вон сколь горя Афанаске доставил! Как над дитёнком скорбит! – указал за окно Евтропий.

Правленцы подошли к окну. Афанасея что-то наговаривала коню. Он печально моргал затёкшими кровью глазами, осев на передок. Его выпрягли поддерживая с боков, повели к конюшне.

- Гляди и казнись, Григорий! – сурово сказал Пермин. В эту минут он ощутил вдруг, что слова его стали весомее и что говорит он не своё личное, как делал до сих пор, а нечто более значительное, и ему стало и страшно, и хорошо. Пожалев Науменко, он решил в уме, что жалость тут неуместна и что, как сказал Сазонов, председателю надо помочь. Он ещё не знал, как и чем поможет, но верил, что сумеет это сделать. – Теперь ты знаешь себе цену... Гляди и казнись, – повторил он.

Гирями придавливали взгляды правленцев. Науменко навис над полом изломанным треугольником спины, лишь чудом держась на краешке табурета.

- Выйдите пока, – давая ему передышку, сказал Сазонов. – Понадобитесь, вызовем.

Постаревший, жалкий, с испитым, серым лицом, Науменко медленно вышел, едва волоча ноги в потускневших хромовых сапогах.

- Не круто? – спросил Евтропий. – Сломаться может...

- Не кисейная барышня...

За дверью загремело.

Науменко изменили силы. Неосторожно ступив, он покатился вниз, стучась головой о ступени.

- Ой, батюшки! – вскрикнула Агнея, пропихиваясь в правление. – Убился!

Около разбившегося в кровь Науменко хлопотали колхозники.

- Снесите наверх! – велел Пермин. – Воды, Агнея!

Правление не состоялось.

Ямин запряг лошадь, чтобы отвезти председателя домой.

- Мне туда путь заказан, – замотал головой Науменко.

«Час от часу не легче», – вздохнул Гордей и повёз его к себе.

Затемно расходились правленцы.

С озера Пустынного, из-за Одины, наскакивал ветер, словно брал разбег, чтобы сдвинуть круглую ковригу луны. Она насмешливо поглядывала вниз на суету сует, желтея тугим зобастым ликом. Изредка падали звёзды.

- Шалит боженька, блох за воротник кладёт, – сказал Евтропий. Ему было с Сазоновым по пути. – А блохи-то золотые... Люди увидят – подберут. Ему и потеха...

- Вы верите в бога? – спросил Сазонов.

- Без штанов бегал – верил. А теперь и без него много путаницы.

- А я и в детстве не верил... Зато мать молитв не жалела... Ну и вымолила себе милость – помереть под забором... За одно это я бы трижды его распнул...

- В кого же теперь верить?

- В человека. Это всего верней...

- Человеки-то разные бывают... Добрые и злые.

- Верх возьмут добрые... Это неизбежно!

- Тяжёлая она, доброта-то! Наверху её не удержишь... Выпустишь – опять зло останется.

- Держать крепче надо.

- Легко сказать...

- Боитесь?

- Не то чтобы боюсь, а сомневаюсь.

- Я и сам не всё на слово принимаю... Но путь наш верный, Евтропий Маркович! Да и другого ещё никто не указал.

«Проговорился! – удивился про себя Евтропий. – Устал, видно». У него защемило внутри от жалости к этому светлому, непристроенному человеку. Уживчивый, лёгкий на слово, но скрытный, он вдруг приоткрыл краешек своей души, в которой затаилась бесслёзная, сухая до хруста на зубах грусть. Душа его, как и узкий прищур глаз, распахивалась редко...

- Мудришь ты шибко, Варлам Семёнович! Живи, как все!

- А все мудрят... Никто просто не живёт. Одни только подлецы всё упрощают...

- Ну, не знаю.

Снег холодно и резко скрипел.

Мороз рвал за уши, щипал за щёки.

Луна медленно взбиралась наверх.

Глава 16

Вот уж который вечер Пермин сидит у Бурдакова, убеждая его подойти к Ямину и помириться.

- Не пойду! – бухает Илья и трясёт косматущей головой. – Хоть режь – не пойду.

- А по другим делам хаживал! – сердится Сидор и ядовито улыбается. – Помнишь, как в амбарах шарились?

- Ты хоть золу-то не вороши!

- Как скирду поджигал, помнишь? – глубже впивает жало Пермин.

- Злыдень ты, право, злыдень! – гневно вздыхает Илья, но и гнев в нём глух, придавлен.

- Ежели по совести говорить, я тоже причастен. Но я повинился. Теперь твой черёд.

- Я перед им от стыда сгорю! Да и ни к чему это. Мне уж недолго осталось. Давно бы загнулся, кабы не детишки.

- Дело это политическое, – не отступал Сидор. – Ради такого дела приходится ломать себя, хоть и больно... Ну, дали мы с тобой промашку, боле не дадим – учёные... Верно говорю? Иначе нельзя. Правду надо выволакивать из грязи, Илюха! Правда должна быть чистой.

- Дай ты мне умереть спокойно! Ямин и без этого покаяния проживёт.

- Проживёт, конечно. А тебе самому разве ловко с таким камнем на сердце?

- Отцепись!

- Сходи, Илья! А то совесть замучит... По себе знаю...