Избранное. Том второй

— Еще бы! У Найдю аж все горшки перевернули… А меня… даже и не знаю, почему задержали…

— Чтоб ты с Митко повидался, — пояснил Сливковчик.

— Тебя ведь выбрали в антивоенный комитет?

— Да это еще до вчерашнего собрания!

— Не все ли равно. Семь бед — один ответ.

— Да разве меня одного выбрали?.. А Стефан Симов, Наню Нанков, Димитр Пенкелер?.. Правда, Стефан земледелец, а Наню и Пенкелер демократы…

— Демократы-то они демократы, да лучше с ними о демократии и не заговаривать, — сказал Добри. Терзиев. — Они давно от нее отреклись.

— Мало ли что… Как начнут податные и полиция душу из тебя трясти, от отца родного отречешься… А я про антивоенные дела говорю — если за это арестовывают, пусть арестуют всех…

— Они не дураки вроде тебя, — заметил Марко. — Скажут, что ты подстрекатель, а они — заблудшие овцы, вот и все…

— И ты туда же! — обиделся заробевший Эсемов.

— Честное слово!.. Спроси Казака!

— Верно! Верно! — встрепенулся Казак и все рассмеялись, увидев, как Эсемов со страхом и подозрением поглядел на них.

— Брешете, как собаки! — буркнул он и забился в пыльный угол.

— Все наверх! — крикнул полицейский, заглянув в подвал, и широко распахнул дверь.

В околийском управлении полиции их подвергли краткому допросу, а затем втиснули в узкую, грязную, но светлую камеру.

Марко Гошев посмотрел на обшарпанные стены, испачканные кровью мириад клопов, смел в сторону мусор и сел на грязный пол.

— Вечером прогуляются дубинкой по нашим спинам, а? — сказал он.

— Волков бояться — в лес не ходить, — ответил Добри Терзиев.

— Верно, Добри, верно, и я так понимаю, — сказал Марко, окутывая свое бледное, веснушчатое лицо густыми клубами дыма. — Одно только не могу понять: тебя и к хозяевам можно бы причислить, а ты переметнулся к батракам и голодранцам, за коммунизм с ними бороться… Посмотри-ка на своего старшего братца: голоса не подает, живет в свое удовольствие и на все ему наплевать…

— Братец-то? Хозяйство у него захромало, так он теперь со мной заодно. Было время, он о Советском Союзе и слушать не хотел, с прошлого года другую песню затянул: «Кто знает, что это за большевики!» — а теперь только слушает да головой кивает. «Справились, черти, — говорит, — пошло у них дело на лад…» Завяз по уши в долгах — что еще ему остается…

— Вот видишь, — сказал Марко с напускной серьезностью, — а мы по части долгов чисты, как стеклышко… Кто даст мне в долг?.. Что-нибудь зашибу за день — едим, не зашибу — затягиваем пояса… А вы — мелкая буржуазия, пропадаете, кризис вас душит, вот вы и тужитесь изо всех сил — там подлатали, тут подштопали, и все равно — глядь, и вы уже нашим братом, пролетарием стали… Так, товарищ Эсемов?

— Если и нет, то скоро будет, — раздумчиво ответил Эсемов.

— Ты Митко видел?

— Видел.

— Я тоже видел. Мелькнул вместе с Фикой у комнаты, где полицейские… Они уже, можно сказать, старожилы…

Высокий, тощий и сутулый полицейский распахнул дверь.

— Димо Казаков!

— Я! — проворно вскочил Казак.

— Пошли!

— Куда вы его поведете, Станчо?

— Марко, и ты в бунтовщики записался, чтоб тебя нелегкая забрала!

— Нелегкая заберет буржуазию, зачем ей я со своими драными портками! — сказал Марко и встал с места. — А что, Станчо, скажи-ка: врежете нам на всю катушку, или только так, попугаете?..

— Что заварили, то и будете расхлебывать…

— Загляни к нам потом, — крикнул Марко им вслед. — Мы с тобой старые друзья — сколько раз ты на моей телеге трясся…

Казак волновался. Куда его ведут? Вошли в длинное, одноэтажное строение. Полицейский отпер тяжелую железную дверь и втолкнул его внутрь.

— Ты у них, — буркнул он, — самый лихой, вот здесь и прогуляешься!

И щелкнул ключом. Казак оказался в темной как могила, бетонированной клетке. Сверху, над дверью, сквозь жалкое квадратное окошко проникала струйка бледного, тусклого света. Этот свет лишь дразнил глаза, и страшная, невообразимая тяжесть навалилась на сердце Казаку. Что с ним будут делать? Изобьют? Или сгноят в этой холодной, каменной гробнице? Кто заступится за него? Он остался один на один с заклятым и сильным врагом. Но ведь есть и организация… Как много протестов читал он в партийных газетах! Вспомнят ли там о нем… Что-то не верится! Кто он такой? О Фике, братьях Пантовых и Митко сразу же протелеграфировали и письмо в газеты написали, но ведь они совсем не то, что он…

Когда свет в квадратном окошке угас, Казак понял, что на дворе смеркается. Но если полдня прошло так медленно и мучительно, как же проведет он ночь, следующий день, другие дни?.. Он не устал, но чувствовал себя разбитым, вялым и сломленным; ему хотелось лечь и вытянуться на спине, как на соломе в хлеве Зайца.