Избранное. Том второй

Зал уже был полон. Те, кому не досталось мест, выстраивались вдоль стен, вытягивая шеи в сторону сцены. Школьные слуги с важным видом ходили между рядами, отдавая распоряжения. Минуты тянулись медленно и томительно. Ну когда же, наконец, начнется это представление? Все, у кого были часы, время от времени поглядывали на свои циферблаты и успокаивали окружающих, что занавес сию минуту поднимется.

Наконец наверху, над сценой что-то заскрипело. Широкое полотно, на котором очень яркими красками была нарисована копия с известной фрески Гвидо Рени «Рассвет», пошло складками, один его край вздернулся, потом чуть косо поднялся и другой, и зрители во все глаза уставились на ярко освещенную сцену.

Сначала публика принялась угадывать актеров. Завязывались даже споры на этот счет. И только когда на сцене появился Какавидов, весь зал так и грохнул со смеху.

— Михалев! Учитель Михалев! — кричали все в один голос. И этот небольшого росточка, скромный, худой, застенчивый учитель, который боялся и в корчму-то заглянуть, краснел, когда кто-нибудь из родителей спрашивал его об отметках своих детей, сейчас вдруг вырос в глазах у зрителей. Он слился с образом вазовского героя, стал дерзким в своих карьеристских амбициях, жалким и смешным в своих мечтах.

— Ну и дела! А учителишка-то наш каков? И кто бы мог подумать! — бормотал себе под нос Начо-галантерейщик, самодовольно закидывая ногу на ногу.

Любое движение, любую гримасу Какавидова зрители встречали бурным, неудержимым смехом.

Но особенно понравилась всем внушительная и комичная фигура Страхила Божидаровича Боздуганского. Он был совершенно неузнаваем в своих мастерски сделанных серебряных турецких украшениях, и зрители, раскрыв рот от удивления, долго не могли прийти в себя. И только когда Страхил Божидарович Боздуганский молодецким жестом пригладил свои длинные усы и подмигнул, из разных мест зала закричали:

— Арбанашки! Да это Арбанашки!

Его хозяйка, которая поначалу тоже не могла его узнать, хлопнула себя по бокам, услышав его имя.

— Стане, Стане, — вздохнула она, — разрази тебя гром! Ишь вырядился, и мать родная не узнает!

Геню Хаджикостов, наклонившись к своему зятю, тихонько спросил:

— Послушай-ка! А этот с длинными усами, видать, не болгарин, а?

— Почему не болгарин? Болгарин, — со скрытым раздражением ответил молодой священник.

— Имя его вроде на сербское смахивает, да и сам он какой-то…

— И в Болгарии такие имена встречаются, — сухо ответил священник.

Появился и учитель Влечев, игравший Станчо Квасникова. Его сразу все узнали, потому что он не очень изменился. Плешивая голова, широкий нос, толстые губы, весь какой-то неуклюжий, но хитрый — таким он и был всегда. Только вот усы стали подлиннее да попушистее. И на сцене, у министра Балтова, он разговаривал так же спокойно и естественно, как и в корчме. Сначала он привлек к себе все симпатии. Но зато потом, когда он стал выбивать доходные места для себя и своих многочисленных родственников, люди чуть со смеху не падали. А кое-кто из первых рядов не на шутку разозлился.

— Вот мошенник! — кричал Петко Карамихалев, бывший сельский староста. — Хоть бы подождал, пока начальник таможни умрет, а уж потом метил на его место!

— Его партия была у власти, — объяснял староста. — Такова была наша политическая действительность.

В центре зала все повернулись к Христо Джамадану, который, удивленно разводя руками, важно говорил:

— Я три года служил в кавалерии в Харманли, а никаких Квасниковых не знаю… Наверное, к этому времени они уехали.

В конце последнего действия министр Балтов, неловко одернув до неприличия узкий фрак, сообщил всем этим искателям доходных мест, что его кабинет пал.

Публика облегченно вздохнула, раздались оглушительные рукоплескания. Но сейчас должно было начаться самое интересное — живая картина. Режиссер вышел на сцену перед занавесом, прокашлялся, вытер нос скомканным платком и оглядел битком набитый зал.

— Господа, — сказал он. — Еще немного терпения, и вы увидите живую картину-пантомиму.

Слегка поклонившись, он прошел за занавес, а зал снова разразился аплодисментами. Все с лихорадочным любопытством смотрели на таинственный занавес, за которым происходили долгожданные приготовления. Те, кто знал, что такое живая картина и пантомима, вертелись во все стороны, пытаясь объяснить. Однако заставить людей отказаться от их первого представления об убитом воеводе, о мушкетах и саблях, о волках и соколах было невозможно.

На сцене что-то происходило, кто-то пробегал с одного ее конца на другой, было слышно, как там шушукались, давали последние наставления, можно было уловить скрип, сопровождаемый легкими, осторожными ударами. Было ясно, что участники живой картины торопятся. Но публика начинала терять терпение и нервничать. Ну почему не начинают? Неужели нельзя было все приготовить заранее?

— Потерпите немножко! — кричал кто-то, обращаясь к задним рядам, где протестующие возгласы были особенно громкими. — Картина продлится совсем недолго.