Избранное. Том второй

И вдруг зал онемел — раздался уже знакомый скрип, один край занавеса дрогнул и пополз вверх. Но сцена не открылась. Ну что, в самом деле, там случилось, почему медлят? Некоторые из молодых людей, зажатых в середине зала, начали вскакивать со своих мест, громко протестуя.

Занавес снова дернулся, и на этот раз всем взорам открылась живая картина. А-а-а! Что же это такое? Это и есть живая картина? Разочарование и досада вдруг охватили всех. Но в следующую минуту новая картина вытеснила из сознания первое представление о волках и соколах. Нет, ты гляди! А ведь что-то знакомое!

— Глухонемой! — крикнул кто-то из последнего ряда, и все сразу стало на свое место. Вот три вяза, символически изображенные тремя ветками вяза, вот родник с целебной водой, а вот и сам глухонемой, стоящий в стороне, неподвижный, как статуя, с поднятыми к небу глазами.

Близкое, знакомое всегда завладевает нами быстро и с поразительной силой. Воображение дополняло то, чего не было в картине.

Постепенно все взоры обратились к глухонемому. Борода, волосы, усы, брови — все было сделано просто здорово. Но люди дивились его грязному балахону — ну просто тот же самый, в котором глухонемой появился в селе и в котором ходил еще совсем недавно. И откуда только выкопали это тряпье? А может, это и в самом деле его старый балахон? Да нет… Глухонемой ведь высокий, а этот совсем маленький, и то — балахон ему чуть ниже колен.

Но кто-же все-таки так отлично загримировался?

Люди смотрели напряженно, но ничего не могли понять. Вот если б он шевельнулся или словечко вымолвил, они бы догадались. Но глухонемой стоял неподвижно. А может, это кукла?

Но вот пантомима началась. Из-за кулис появился осел, которого вел за собой человек — худой, весь оборванный крестьянин. За ним шла маленькая, измученная женщина. На осле, покачиваясь, ехала больная девочка. Осел, голова которого, с необычно длинными ушами, была сделана из бязи, поклонился публике, уже помиравшей со смеху. Крестьянин взял девочку за руку и подтолкнул к роднику у трех вязов. Девочка наклонилась, попила. Потом крестьянин, набрав полный кувшин воды, вылил его ей на голову. Когда краткая церемония закончилась и осел покорно повернулся, чтобы девочка могла на него сесть, глухонемой вдруг приблизился к ним, поглядел вверх на небо, благословил и как-то очень ловко стянул пиджачок со спины бедного крестьянина.

— Аврамов! Аврамов! — загремел зал.

По тому, как здорово подражал глухонемому артист, все узнали кассира-делопроизводителя из кооперации.

Не успел еще хвост осла скрыться за кулисами, как появилась странная пара — старый, сгорбленный дед тащил на спине свою бабку, потом поставил ее на землю. Она была хромая — едва передвигала ноги, глухая — все приставляла ладонь к уху, поворачиваясь к деду, да вдобавок еще и слепая — шла медленно и осторожно, как все слепые. Сначала дед пригнул ей голову к роднику, чтобы отпила воды, потом промыл ей глаза, чтоб она прозрела, а потом палил воды в уши, чтоб возвратить ей слух. Дед повернулся, вновь подставляя ей спину, и тут больная, старая, хромая и слепая бабка так ловко вскочила ему на плечи, что публика покаталась со смеху. В это мгновение глухонемой снова подошел к ним, снова поднял глаза к небу, благословил и, протянув руку, вытащил длинный матерчатый кошель из широкого кармана старика.

— Браво! Браво! — закричали из глубины зала.

После деда с бабкой на сцене показалась двуколка. Настоящая двуколка… Ее, наверное, стащили на каком-нибудь соседнем дворе, и это привело всех в неописуемый восторг. В двуколку были впряжены два вола. Они встали перед публикой, хитро покачивая своими длинными рогами.

С двуколки сошли двое — один, очевидно, отец, а другой — сын. Сын был высокий, худой, скрюченный в три погибели, с хилой грудью и лихорадочно блестящими глазами. Парень делал вид, будто кашляет из последних сил. Публика сразу поняла, что у него туберкулез в последней стадии. Больной с трудом наклонился к источнику напиться, отец побрызгал его водой, помог взобраться в двуколку, которую волы уже развернули, уморительно гримасничая при этом, и махнул им рукой, чтобы трогали. Глухонемой воздел глаза к небу, широким движением благословил и схватил висевший на коляске мешок зерна. Он обнял мешок руками и, самодовольно подмигнув зрителям, отставил его в сторонку.

Потом к источнику друг за другом подошло еще несколько человек. Все они наклонялись, пили воду, а в это время глухонемой вытаскивал из их карманов платки, мешки, куски материи, передники… Но вот последним к роднику подошел молодой человек в очках, одетый по-городскому, с портфелем под мышкой.

— Доктор! Да ведь это доктор! — поднялся со своего места Пею Карабиберов.

— Гляди-ка, и впрямь — он! — удивленно подтвердил Петр Ортавылчев.

— Какой доктор! Вон он где, доктор! — отозвался Тилю Гёргов.

Сотни голов повернулись назад. И правда, доктор Василев скромно сидел в одном из последних рядов и, слегка покраснев, сконфуженно улыбался.