Избранные произведения

жалко денег, если придется нанимать человека, так как один

после ее смерти он все равно не справится.

Алена, открыв глаза, повернула к Спиридону голову на

плоской больничной подушке, посмотрела на него и как-то

робко, нерешительно проговорила:

– Положи ты меня в голубом платье... это твоя память... так

ни разу и не надела... только смотрела на него... видно, уж там

вспоминать буду.

Спиридон подумал, потом сказал:

– Жалко... что ж оно в земле-то зря сопреет? Лучше Устюшка

поносит.

– А, ну хорошо... в чем-нибудь, там не взыщут, что не

приоделась...– проговорила Алена, и на ее губах промелькнула

слабая тень улыбки.

– И ровно, надоумил кто...

387

Она остановилась, часто и слабо дыша. Спиридон подождал,

и, так как она молчала, он спросил:

– В чем надоумил?

– Платья-то этого не надела... и оно бы пропало зря...

располосовал бы все...

У Спиридона опять зачесались глаза, а в горле точно застрял

какой-то комок.

– Да, это что там... человек дороже платья,– сказал

Спиридон, махнув рукой.

– Что ж дороже... человека-то уж нету, почесть... А я было уж

надела его, потом опять сняла... прямо бог спас.

Спиридон утер украдкой глаза, проведя по ним и по носу

шапкой, и на носу остался зацепившийся в виде пушинки

клочок ваты от подкладки, которого он не заметил.

Алена хотела было ему сказать, но, видимо, ей стоило это

большого напряжения, и она не сказала, а только смотрела на

эту ватку, которая развлекала ее внимание.

Спиридон смотрел на жену и видел, что ей уж не встать, и

она сама знает это, а все-таки продолжает заботиться о нем. И

опять горе и жалость к человеку, с которым прожил целую

жизнь, сжала ему спазмой горло.

Алена заметила это, ей стало жаль мужа, и, чтобы успокоить

его и ободрить, она сказала:

– Не горюй... может, еще выживу... случаи бывают...

– Дай бог...– сказал Спиридон, а сам испуганно подумал, что

ведь это беда тогда будет, если она в самом деле выживет,

потому что все равно ни на какую работу не будет годна, ее

только кормить да ходить за ней.

– К следователю уж вызывали, теперь затаскают, гляди, еще

лошадь напоить некому будет.

Он сказал это затем, чтобы, во-первых, отогнать от себя эти

лезшие в голову постыдные мысли, а, кроме того, ему как-то

стыдно было сидеть перед умирающей от его руки жены

здоровым, необремененным никакой заботой, никакими

неприятностями, и ему хотелось как бы выставить себя в более

несчастном положении, быть может, немногим лучше, чем

положение Алены. Он даже старался говорить каким-то слабым,

больным голосом.

– За что ж таскать-то...– сказала Алена, отвечая на его слова о

следователе,– кабы ты нарочно... что ж с пьяного человека

взыскивать, мало что бывает...

388

Она не договорила, закрыла глаза и закусила бледные губы.

– Больно тебе? – спросил Спиридон, чуть наклонившись с

табурета.

Алена слабо кивнула головой, потом опять застонала и

заметалась.

А Спиридон смотрел на нее и думал: «Неужели она все-таки

выживет?»

Вошла сестра, оправила одеяло, взяла руку больной и,

отвернувшись, стала пробовать пульс, потом мигнула

Спиридону, чтобы он уходил. Но в это время Алена открыла

глаза и, найдя ими мужа, сказала слабым голосом:

– Ну иди... может, не увидимся... найми копать картошку-то,

не справишься один. А платье Устюшке отдай... пусть носит...

меня все равно в каком...

Потом, отдышавшись, прибавила:

– Жениться бы тебе... что чужому человеку платить. Я уж

думала о Катерине... хорошей души баба.

– Еще что выдумала! – сказал Спиридон,– может, бог даст

поправишься.

Спиридон постоял с шапкой в руках около койки и, не зная,

как проститься, молча поклонился жене поясным поклоном, как

кланяются покойнику, потом пошел опять неловко, на цыпочках,

из палаты все еще с пушком ваты на носу.

Придя домой, в свою пустую избу, где еще так недавно жена

хлопотала у печи, Спиридон сел на лавку и долго сидел, опустив

голову. Потом отодвинул ящик стола, ища чего-нибудь поесть,

но ничего не нашел, кроме хлеба и холодных, ослизлых

картошек на загнетке в чугунке.

И от этой пустоты и тишины чего-то остановившегося, от

потери навеки своего неизменного заботливого друга, от этих

холодных картошек опять в горле начал набираться комок слез.

Ведь она как мать была для него всю жизнь, даже теперь,

умирая от его руки, думает и заботится только о нем вплоть

даже до его женитьбы. А он не ценил и даже не замечал этого, и

вот только теперь, когда ее нет с ним, когда холодная картошка в

чугунке говорит о ее, быть может, вечном отсутствии,– теперь

он почувствовал.

И если не удастся спасти ее, то ради ее такой любви остаться

ее памяти верным до могилы. И лучше есть эту холодную,

ослизлую картошку, чем допустить, чтобы ее место заступил

какой-то другой человек, хотя бы та же Катерина.

389

IV

А когда он на другой день пошел в больницу, он подумал, как

же теперь будет хозяйство: если она умрет, ему одному не