Избранные произведения. II том

Так что я снова отправился в Батлеровскую лечебницу под предлогом навестить тетю, а на самом-то деле — с целью попытаться вернуть украденный предмет, в надежде хоть так от него избавиться. Будучи впущен внутрь, я спросил, не могу ли побеседовать с директором.

В кабинет его я попал без малейшего труда. Беспокоился я лишь об одном — что я войду, а директор, как на грех, окажется в кабинете, — но этого не случилось. Я был свободен делать что хочу.

Заранее продумывая план действий, я прикидывал, что дождусь, пока санитар не выйдет, а тогда быстро оббегу вокруг стола, открою застекленный шкафчик и засуну статуэтку поглубже. Вот и все, сущие пустяки: лишь бы директора на месте не оказалось. Так вот, директора на месте не оказалось, но в намерении своем я не преуспел. Почему? Да потому, что комната преобразилась до неузнаваемости. Теперь она словно бы принадлежала к совсем другому веку. Там, где прежде я видел массивный деревянный письменный стол и кожаные кресла, теперь стояли алюминиевые архивные шкафы, стол со стеклянной столешницей, заваленный бумагами, и два имзовских стула^{254}. Где некогда высился застекленный книжный шкаф, теперь белела голая стена.

И однако ж, внезапно осознал я, кабинет директора выглядел именно так всякий раз, как я заходил туда прежде. Всегда, кроме того одного-единственного раза, когда я похитил статуэтку. Как же я тогда сразу не почуял что-то неладное?

Тем не менее я попытался оставить статуэтку в кабинете. Сперва попробовал засунуть ее в какой-нибудь из архивных шкафов, но все дверцы были заперты. Постарался как-нибудь понезаметнее пристроить ее на столе, накрыв бумагой, но странный бугор слишком бросался в глаза; я убрал лист — лучше не стало. Наконец я приподнялся на цыпочки и поставил фигурку на самый верхний край оконной перемычки; если повезет, то там ее не сразу заметят.

Тут бы мне и уйти, тут бы мне и бежать из этого узилища, так и не повидавшись с тетей, но в этот самый момент — я еле успел обойти стол кругом и оказаться по нужную его сторону, напротив стула, — вошел директор. Едва взглянув на него, я осознал всю глубину своего заблуждения.

Директор был хрупок и худощав, с землистым цветом лица, в хлипких круглых очочках. Он поздоровался со мной, назвав по имени; сказал, что очень рад видеть меня снова. И да, я осознал, что имел с ним дело прежде — более того, беседовал с ним не раз и не два, — как я мог позабыть? Я даже имя его помнил. Или, по крайней мере, помнил, что зовут его отнюдь не Уилкокс.

Как мне удалось выдержать первые минуты этого разговора, ничем не выдав своего смятения, — до сих пор в толк взять не могу. Наверное, мне снова достаточно было испугаться при мысли о том, что со мною станется, если я выкажу хоть какие-то признаки психического расстройства в стенах заведения, единственная цель и предназначение которого — изоляция душевнобольных. Вероятно, доктор все-таки заметил мое замешательство, но по доброте душевной ни словом о том не обмолвился или просто решил, что я разволновался в преддверии тяжелого разговора касательно моей тетушки.

Мы поговорили о тете, о ее самочувствии, о том, как она реагирует на лечение. Отперев один из архивных шкафов и вытащив толстую папку с ее именем на ярлыке, директор доверительно сообщил мне, что лечению пациентка не поддается и, по-видимому, все больше замыкается в своем внутреннем мире. Я и без того это знал — я же не так давно с нею виделся. Я просто пытался потянуть время, пока не возьму себя в руки.

Еще минуту-другую мы обсуждали состояние больной; я поблагодарил директора и заверил, что не сомневаюсь: врачи делают для нее все возможное. Наш разговор перешел на более общие темы, постепенно увял, и наконец я объявил, что, как ни досадно, мне пора бежать — ведь надо бы успеть и с тетей повидаться. Я встал; поднялся на ноги и он. Однако уже в дверях я не удержался и спросил о Генри.

— Генри? — повторил директор.

— Ну да, — кивнул я. — Один из ваших пациентов. Как у него дела?

Директор нахмурился.

— Обычно я обсуждаю состояние пациентов только с их родственниками, — отозвался он.

— Понимаю вас, — кивнул я. — Ни слова более.

— Но в данном случае я просто-таки в замешательстве, — продолжал директор. — Я совершенно уверен, что пациента с таким именем у нас нет.

Если я и совладал с искушением поскорее уйти из этого места не оглядываясь, так только потому, что во мне вновь взыграла паранойя. Я почувствовал, что, если не навещу сперва свою родственницу, это, чего доброго, покажется подозрительным.

Так что я пошел к тетушке. Как всегда, она пребывала в своем собственном мире — в прошлом сорока- или пятидесятилетней давности, ибо давно впала в детство. Мы по-турецки уселись на пол, она налила мне чаю из воображаемого чайничка и залепетала что-то невнятное. Я вставлял слово-другое по мере необходимости, про себя предвкушая, как наконец выйду из психиатрической лечебницы, и гадая, доберусь ли до выхода и свободы, прежде чем кто-нибудь догадается, что я безумен.

«Но я не безумен, — напомнил себе я. — Это все из-за треклятой статуэтки».