Избранные произведения о войне

— Контузия, понимаешь. Память стала подводить, — виновато бормотал он и вдруг резко вскинулся, вскочил: — Помню! Комполка!

— Ты за жену приходил просить. Беременная жена была. Родила?

— Родила, родила! Девку! — торопливо и озабоченно говорил он, занятый уже явно какими-то своими, более важными мыслями. — Я о другом! Куда ты, парень, забрался! В самое пекло! Тебя тут же расстреляют.

— А я рисковый, — спокойно сказал Кольцов. Он уже понял: от Слащева ничего плохого ему ждать не следует. — Ты вон рискнул, и живой!

— Что мы тут, на улице, стоим! — окончательно убедившись, что это именно он, тот самый комполка, который в ту ветреную ночь спас под Корсункой их двоих. Нет, их троих!

Он схватил Кольцова за руку и повел его к своему домику. И при этом ворчливо выговаривал:

— Я тогда шел на самоубийство. У меня иного выхода не было. Жена дитя носила. А ты-то зачем сюда?

— Я — к тебе. Правда! К тебе!

— Кому я нужен, отставной генерал, подчистую уволенный, лишенный всех наград и званий?

— Я все это знаю.

— Откуда?

— Книгу твою читал «Требую суда общества и гласности». Там читал. В Москве.

— Скажи, куда долетела! — удовлетворенно сказал Слащев и тут же спросил: — Ну, и как?

— Вполне достойная книга. И честная.

— Брешешь небось.

— Не умею.

— Ладно, поверю. Ну, и зачем я вам?

Кольцов посмотрел вокруг:

— Давай в каком-нибудь тихом, уютном месте спокойно поговорим.

— Хорошая мысль! У меня вон там хорошее место. С видом на Золотой Рог, — указал Слащев на беседку в конце двора. И тут же закричал: — Пантелей! Мустафа!

Из домика вышел старый денщик.

— Ну, чего раскричались! Дитя разбудите!

— Неси сюда дитя. Он не видел Маруську! Я его в крестные отцы упрошу!

— Так уже ж хрестылы. Енерал Соболевский — хрестный батько. Забулы?

— У моей дочки будет два крестных батьки!

— Два не положено!

— Меньше разговаривай! Неси Маруську! — и тут же крикнул вышедшему во двор хозяину: — Мустафа! Чаю и что там?.. Шербет, пахлаву, курабье! Все неси! У меня дорогой гость!

— Насчет дорогого гостя не очень распространяйся, — попросил Слащева Кольцов.

— На моей территории ничего не бойся! — продолжал возбужденно распоряжаться генерал. Заметив, что Пантелей вынес самодельную колыбельку, он бросился к нему, сгреб девочку на руки, поднес к Кольцову: — Гляди, кого ты тогда спас! Мария! Маруся! Мама Руси!

Девочка, видимо, уже привыкла к таким грубым отцовским нежностям. Она не плакала и даже ничему не удивлялась. Лишь с интересом водила своими глазенками по сторонам и что-то говорила на только ей понятном языке.

На столе в беседке появились различные турецкие сладости, кувшин с крепко заваренным чаем. Марусю угостили шербетом и унесли в дом. Мустафа спросил, не нужно ли еще что, и тоже удалился. Они остались одни. Разлив чай по стаканам, Слащев сказал:

— Если имеешь что сказать, говори. И не бойся, тут нас никто не услышит.

— Ты ведь уже понял, я не из робкого десятка. Вопрос такой! Домой, в Россию, хочешь?

— Мимо! — коротко сказал Слащев.

— Не понял.

— Есть вопросы, на которые я не хочу и не буду отвечать. Этот — один из них.

— Война кончилась. ВЦИК объявил амнистию.

— Я хорошо помню, что ты для меня сделал. И хотел бы тебе поверить. Но не будем друг друга обманывать: она на меня не распространяется.

— Она распространяется на всех.

— Я — «кровавый генерал». Сам читал в ваших листовках.

— Война кончилась. Если вернешься с добрыми намерениями, эта амнистия распространяется также и на тебя.

— Война не кончилась, и такое не забывается, а значит, и не прощается.

— Я говорил о тебе с Дзержинским. Я тебе гарантирую, ты можешь мне не верить. Но тебе гарантирует прощение Дзержинский.

— Это — слова. Не всем словам можно верить.

— Что тебе нужно? Письмо Дзержинского?

— Над ним есть Троцкий.

— Я полагаю, на эту тему Дзержинский говорил с Троцким.

— Троцкому я много перца за штаны насыпал. Не простит.

— Я не рискнул бы отправиться к тебе, если бы не был уверен, что тебе нечего бояться.

— Я знаю, что ты веришь им, иначе не отправился бы ко мне. Но, по-моему, это мышеловка. Троцкий — человек мстительный. Он не забывает обиду, — и после долгого молчания Слащев спросил: — Ну, скажи, зачем я им? Я понимаю, им Врангель нужен. Почему они не послали тебя к нему?

— Потому, что он мне не поверит, и потому, что у него есть какой-то уголок на земле, кроме России.

— Думаешь, у меня нет?

— Нисколько не сомневаюсь, что нет. Иначе ты не сидел бы здесь.

— Логично, — согласился Слащев. — Давай начистоту! У меня семья: жена, дочь. Ну, вернусь я в Россию. И что? Я всю жизнь воевал. Но в вашу рабоче-крестьянскую меня не возьмут. Ничего другого я не умею. Скажи, каким способом я смогу заработать у вас там семье на кусок хлеба?

— Не пропадешь ни ты, ни твоя семья.

— Это опять же слова. А я гордый. Я далеко не на каждую работу пойду. У меня неуживчивый характер. Меня нельзя унижать. Униженный, я делаю много глупостей. Порой непростительных.

— Не исповедуйся! Я не священник, — улыбнулся Кольцов. — Я сказал то, во что верю. А тебе решать.