Избранные статьи

Уже в самом начале гласности массовые издания мгновенно превратили Набокова в часть и официального литературного канона, и массовой культуры. В массовую культуру вошли два созданных им не – вероятно сильных мифа – Лолита и сам Набоков, «словесный виртуоз, сноб, любитель бабочек-шахмат-тенниса».

Карикатурная Лолита парила над диким рынком как его объяснение и оправдание – беспечная и хитрая, еще неопытная и уже порочная, будящая страсть, стыд и страх неминуемой расплаты. А карикатурный Набоков служил эмблемой либерального оптимизма: лелеявший память о дореволюционном детстве и об отце-либерале, писавший по-английски и добившийся мирового успеха, он наглядно и безболезненно соединял Россию и Запад.

Важнейшую роль играл не только образ, но и при – мер Набокова – точнее, его героев-рассказчиков. В 90-е годы уход массового сознания от травм прошлой и текущей истории и необходимость как-то склеить общественную память сделали невероятно актуальными и популярными две набоковские стратегии: замещение коллективной памяти приватной ностальгией и приватной фантасмагорией. Поэты, прозаики, чуть не всякий, кто давал автобиографическое интервью, – вспоминали свое советское прошлое сквозь набоковскую призму – частные, милые, дорогие, как бы только твои детали. При этом одни авторы оправдывали сентиментальными частностями советское целое, а другие подчеркивали парадоксальность и почти постыдность постсоветской ностальгии – умилительной деталью оказывался не мячик, а коммунальный сортир, шалостям с Лолитой мешали шерстяные рейтузы.

Приватные, изолированные, несочетаемые фантасмагории от «Палисандрии» Саши Соколова до «Чапаева и Пустоты» Пелевина заменяли отсутствующую – и видимо, в ту эпоху невозможную – реальную и общую историческую память.

Но ваучерная ностальгия и ваучерная фантасмагория закончились с приходом двухтысячных – сменившись не возвратом к реальности, а национализацией ностальгии и фантасмагории.

Вынеся за скобки общий множитель приватных ностальгий, то есть сталинско-брежневские фильмы, песни, актерские лица, государство само взялось кормить ими умиленное население. А современную государственную фантасмагорию Набоков почти точно предугадал, написав в «Пнине» об одном из эмигрантов, что для него «идеальная Россия состояла бы из Красной Армии, помазанника-государя, колхозов, антропософии, Русской Церкви и гидроэлектростанций» – правда, до меча Ильи Муромца и набожного Сталина додуматься он не смог.

Так что можно прочертить непрерывную – нисходящую – линию от «Бледного огня» и «Ады» к «атомному православию» и от «Машеньки» и «Других берегов» – к регулярным показам «Семнадцати мгновений весны».

Но если набоковский герой-рассказчик – с его ностальгией и фантасмагорией, с его раскованностью и жестокостью, с самообманом и изоляцией – воплотился в государство, то что же в эпоху национализации символов стало с Лолитой?

Лолита, очевидно, превратилась в почти официальный образ России. Именно на это указывает облик внешних и внутренних полпредов страны – группы «Тату», теннисисток в белых юбочках от Курниковой до Шараповой и Ксении Собчак. Рыночную порочность заслонила парадная аккуратность, но незачем слишком подробно оценивать текущее соотношение невинности и опытности, добровольности и подневольности в этом символе. Существеннее другое: переход принципиально приватных, индивидуальных, частных образов и стратегий Набокова на коллективный уровень усиливает их двусмысленность, изолированность, непрозрачность, произвольность и, как всякое незаконное укрупнение, придает им зловещую непристойность – знакомую нам по многим страницам Набокова.

апрель 2007

«Лаура и ее оригинал» Владимира Набокова

В апреле 2008 года Дмитрий Набоков, сын и наследник Владимира Набокова, объявил, что решил не исполнять предсмертную волю отца, то есть не уничтожать его незавершенный роман «The Original of Laura».

Свой последний роман Набоков задумал в декабре 1974 года и дал ему предварительное название «Умирать весело», потом сменившееся на «Преходящую моду», а в итоге превратившееся в «Лауру и ее оригинал»; в декабре 1975 года он начал переписывать его на карточки; осенью 1976-го он практически закончил его в уме, но, ослабев после болезни, не имел сил ни писать, ни диктовать; когда он умер в 1977 году, осталось 138 карточек, которые он завещал уничтожить.

Но выполнить это распоряжение вдова Набокова Вера так и не решилась, а после ее смерти дилемму «уважить желание» Набокова или «спасти для потомства последние слова, написанные литературным мастером» унаследовал Дмитрий. Слова эти хранились в сейфе швейцарского банка, а ключ от этого сейфа был только у Дмитрия и еще у одного лица, так и оставшегося неизвестным. В последние годы Дмитрий не раз давал понять журналистам и литературоведам, что никак не может решить, сжигать ему эти карточки или нет.