Жил да был художник Пауль Клее Где-то за горами, над лугами. Он сидел себе один в аллее С разноцветными карандашами, Рисовал квадраты и крючочки, Африку, ребенка на перроне, Дьяволенка в голубой сорочке, Звезды и зверей на небосклоне. Не хотел он, чтоб его рисунки Были честным паспортом природы, Где послушно строятся по струнке Люди, кони, города и воды. Он хотел, чтоб линии и пятна, Как кузнечики в июльском звоне, Говорили слитно и понятно. И однажды утром на картоне Проступили крылышко и темя: Ангел смерти стал обозначаться. Понял Клее, что настало время С Музой и знакомыми прощаться. Попрощался и скончался Клее. Ничего не может быть печальней. Если б Клее был немного злее, Ангел смерти был бы натуральней. И тогда с художником все вместе Мы бы тоже сгинули со света, Порастряс бы ангел наши кости. Но скажите мне: на что нам это? На погосте хуже, чем в музее, Где порой слоняются живые, И висят рядком картины Клее — Голубые, желтые, блажные…
1957
РИФМА
Не высоко я ставлю силу эту: И зяблики поют. Но почему С рифмовником бродить по белу свету Наперекор стихиям и уму Так хочется и в смертный час поэту? И как ребенок 'мама' говорит, И мечется, и требует покрова, Так и душа в мешок своих обид Швыряет, как плотву, живое слово: За жабры — хвать! и рифмами двоит. Сказать по правде, мы — уста пространства И времени, но прячется в стихах Кощеевой считалки постоянство. Всему свой срок: живет в пещере страх, В созвучье — допотопное шаманство. И, может быть, семь тысяч лет пройдет, Пока поэт, как жрец, благоговейно, Коперника в стихах перепоет, А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна. И я умру, и тот поэт умрет. Но в смертный час попросит вдохновенья, Чтобы успеть стихи досочинить: — Еще одно дыханье и мгновенье Дай эту нить связать и раздвоить! Ты помнишь рифмы влажное биенье?