Избушка на краю омута

— Я?! Нет, баба, не я. Меня по-другому в детстве окрестили. Лидой. Мне мама рассказывала. А крестная, ее подруга из деревни, хотела меня Ладой назвать. Только почему-то батюшка в церкви воспротивился этому имени, не позволил. Сказал, Лидия мне выпало по его церковной книге. Крестная спорить не стала, но меня только Ладой всегда звала. И за ней все стали так меня звать. Только когда я паспорт получала, уже в городе у тети жила, взяла себе имя Лада, потому что привыкла к нему. Имена ведь можно менять при желании, закон позволяет. Так что ошиблась ты, баба. Хоть я и Лада, да, наверное, не та.

— И не спорь! — возразила Алевтина сердито. — Люди тебя так назвали, а значит, ты и есть та, кто зло остановит.

— Как же я его остановлю? Если и впрямь целое войско в защиту старика встанет, как же мне с ним справиться? — Лада, как могла, прятала иронию в голосе, ну не могла она о таком говорить серьезно, хотя в темную силу верила, знала, что она существует. Просто — не до такой же степени! Темное войско! С ума сойти!

— Богиня Лада узнает тебя в этом платье и на помощь придет. Переоденься, пойди. — И сунула шуршащий наряд ей в руки. — Ступай, ступай в мою спальню. Ведь не забыла, где она? Дом маленький, не заблудишься, иди, иди.

Лада посмотрела на нее недоверчиво, но послушалась. Такая во взгляде Алевтины была непреклонность, что спорить духу не хватило.

Платье приятно облегало тело, словно по ней было скроено. Не тесно, не велико. Точно впору. Длинный рукав достигал середины кисти, собранный кулисой точно на запястье. От ткани исходил душистый цветочный запах — наверное, от трав, что Алевтина хранила в сундуке вместе с одеждой. Правда, обуви подходящей не было, пришлось надеть кроссовки, смешно смотревшиеся под длинным подолом. «Платье богини! Ну и ну! — Лада скептически осмотрела себя в длинном узком зеркале, висевшем на бревенчатой стене рядом с кроватью. — Что-то бабушка Алевтина не в себе. Похоже, немного умом тронулась. Но ничего, красиво даже».

Федору, судя по всему, наряд понравился. Когда Лада вернулась, путаясь с непривычки в складках длинной юбки, у него даже взгляд изменился, словно не она вошла, а другая женщина — такая, какими обычно восхищаются. Он и не скрывал восхищения. Разглядывал ее, будто в первый раз увидел, но, как заметила Лада, смотрел не на платье. Он смотрел на нее. И ей вдруг стало трудно дышать и захотелось куда-нибудь спрятаться. Лада шагнула за широкую спину Алевтины. Та обернулась к ней, кивнула одобрительно:

— Вот, а я что говорила! Тебя платье дожидалось, вон как подошло! Ну наконец-то! Слава всем богам и богиням, теперь отпущу вас спокойно. Теперь под защитой ты, под могучей защитой.

— Ну и хорошо, — согласился Федор, обращаясь к Алевтине, но голос его был таким, как если бы он разговаривал с первоклашкой, которая радовалась подарку Деда Мороза или рассказывала о зубной фее, которая унесла ночью ее зубик и оставила взамен несколько монет.

На прощание Алевтина сунула им с собой кулек с пирогами, не слушая протестов и заверений в том, что в рюкзаках у них полно еды. «Мои пироги сил придадут, берите! Идти-то далеко!» Потом она стояла на дороге и смотрела им вслед до тех пор, пока березовая роща не скрыла их под зеленым покровом.

Идти в длинном платье было очень неудобно. Подол цеплялся за траву, к нему то и дело липли колючки чертополоха. Нижний край насквозь пропитался утренней росой, еще не успевшей подсохнуть на солнце. Иногда Лада спотыкалась, и Федор заботливо подхватывал ее под руку. Ощущение от его прикосновения было непривычным и обжигало так, что становилось жарко в груди. «Тревожный знак, — подумала она, злясь на себя. — Не хватало влюбиться в директора! Да еще при таких обстоятельствах! О детях надо думать, они в опасности! А я, дура, таю, как мармелад во рту!»

— Дурацкое платье! — проворчала она сердито.

— Вы в нем просто русская красавица, — вдруг выпалил он.

Лада неожиданно для себя посмотрела ему в глаза. В них была нежность. Ее губы непроизвольно расплылись в глупой улыбке, и он улыбнулся в ответ. У нее вдруг закружилась голова. Мысли — неприятные, шершавые, как наждачная бумага, — пронеслись в голове, оставляя саднящий след: «Флиртую с человеком, у которого сын в беде! И другие дети тоже в беде. Ведь он даже не знает, насколько все страшно. Ведь он не видел, как моя мать в той избушке билась головой о стену. Он не слышал, как она обозвала меня „лоскотухой“, и не представляет, какой голос был у нее в тот момент. Там страшно. Там очень страшно! Бедные дети… Как я могу?!»