Изгиб дорожки – путь домой

Хэддикс хорошо описывает этот эпизод (первоначально изложенный Россом Расселом), и это один из немногих моментов, когда в его книге чувствуется свежий воздух, простор, американские широты, мир за пределами закулисной джазовой сцены, где время отмерялось жжеными ложками, бутылочными пробками, застоялым воздухом дешевых гостиничных номеров и крохотных клубов, уличными телефонными будками. Судя по книге «Птица жив!» («Bird Lives!») Росса Рассела, Паркер полжизни проводил в такси: прятался на задних сиденьях, чтобы глотать таблетки, писать музыку, вступать в интимные отношения, спать; не вылезал из них целыми днями, используя салон как кабинет, приемную и спальню. Даже во время отдыха Паркер продолжал двигаться. Он мог клевать носом на сцене, а потом в момент пробудиться, извлекая неистово изобретательные фразы прямо со дна своего околокоматозного состояния. В конечном счете такой стиль жизни, под девизом «все или ничего», наносит тяжелый урон: в первую очередь физическое истощение, но и эмоционально/интеллектуально человек также может изрядно пострадать. Вряд ли это благоприятно сказывается на занятии каким-либо искусством, которое надо углублять и совершенствовать в течение жизни. Вы развиваете одни мышцы ценой других. Вы не учитесь рассчитывать свои силы. Вы, выражаясь чудесными словами Ишмаэля Рида, не учитесь падать[49]. Вы пускаете корни в одном месте, замыкаетесь, костенеете. Даже в Европе Паркер не впитал никаких новых влияний. Майлз Дэвис поехал во Францию и проникся экзистенциализмом, без памяти влюбился в Жюльетт Греко, ощутил африканские корни, заценил Пикассо. Птица поехал во Францию и свел знакомство с бельгийским фанатом бибопа и (ой-ёй) фармацевтом, которому нравилось иметь в друзьях элиту американских джазовых наркоманов. У него была целая комната, полная чистых легальных наркотиков: мрачная палитра, состоявшая из героина всех степеней очистки из Марселя, Неаполя, Бейрута, Сеула, Стамбула, чистого фармацевтического морфина из Базеля. Две недели своей жизни Птица провел обдолбанным, свернувшись калачиком в этом терновом гнезде.

Если быть честным, сложно сказать, где Паркер мог бы приземлиться дальше, если бы не вышел из игры в свое время; есть некое меланхоличное ощущение, что все высоты были уже покорены, а впереди ждали только упадок или самоповторение. Он был на пути к тому, чтобы стать джазовым эквивалентом старого пришибленного боксера, на котором молодые таланты тренируются, прежде чем двигаться дальше. Без героина ежистость характера Птицы возвращалась с убойной силой. В 1955 году после одного особенно удручающего, нестройно отыгранного сета с участием Паркера и столь же зависимого от субстанций Бада Пауэлла к микрофону подошел молодой кудесник-контрабасист Чарльз Мингус и извинился перед публикой. «Дамы и господа, пожалуйста, не ассоциируйте меня с тем, что услышали. Это не джаз. Эти люди больны».

Наступил момент, когда Birdland закрыл свои двери, 52-я улица опустела. (За улыбчивым фасадом скрывалась политическая подоплека: опасения, что срочники по возвращении на гражданку будут слишком хорошо проводить время в такого рода заведениях.) В мире джаза тоже все менялось. Суконные костюмы бибоп-артистов выглядели уже немного по-клоунски. Какие-то музыканты все еще равнялись на резкий, заикающийся боп, но их было меньшинство. Некоторые двинулись по более медленному, задумчивому пути, к музыке томного бриза Западного побережья: прозрачной, кристально чистой, синей, как воды Тихого океана. Дэвис обратился внутрь себя, а также налаживал новые связи: его модная одежда, демонстративно презрительное поведение, неяркий внутренний пламень привлекали продвинутую молодежь. Пример Паркера не предвещал такого рода перемен, и ни одна из них не встроилась бы в его особое мировосприятие. Ему было 34 года. Бывают такие вершины успеха, которые кажутся очень личным сортом провала.

Росс Рассел дает наилучшее – и самое печальное – описание последних недель и месяцев жизни Птицы. «Его движения были механическими, беспорядочными, бесцельными. Они складывались в бессмысленный узор из случайных порывов и разладицы. С высшей ступеньки социальной лестницы он скатился в самый низ». Паркер ночи напролет проводил, катаясь на метро в одиночестве. Он без умолку говорил о смерти, о прыжках с моста в реку. Он был уже болен, его особое чувство времени подорвано изнутри; прежняя способность уверенно ориентироваться в течениях и направлениях, видеть выходы и убежища покинула его. Его время вышло. Он петляет по дождливому Нью-Йорку, попивая портвейн за глухими окнами заброшенных зданий; его гнездо свито из язв, долгов, старого камыша и крови. Никогда раньше он не ощущал во рту такого горького привкуса. Взъерошенная, угольно-черная птица садится ему на руку. В памяти всплывает старая песня родом из далекого прошлого. «Еду в Канзас-Сити; прости, что не могу взять тебя с собой»[50].