Изгиб дорожки – путь домой

Даже при жизни Паркера фанаты джаза были одержимы им несравнимо сильнее, чем каким-либо другим, столь же одаренным музыкантом. В попытках запечатлеть все, что он делал, энтузиасты следовали за Паркером из клуба в клуб, волоча с собой громоздкое катушечное оборудование, хотя в те годы это было все равно что таскать сундук с клоунским реквизитом на плече своего мешковатого пиджака. Гиддинс делает попытку подвести итоги: «Более 350 импровизаций Паркера, записанных частным образом в период с 1947 по 1954 год, не считая посмертно обнаруженных студийных выступлений, всплыли на поверхность за тридцать лет после его смерти». Но уже к концу страницы он отбрасывает эту цифру. В исправленной сноске он считает первоначальную оценку заниженной: один только суперфанат Дин Бенедетти в 1947–1948 годах насобирал более семи часов сыгранных Паркером соло и фрагментов. Со стороны подобную манию может быть трудно понять. Не является ли такая одержимость технической стороной игры немного однобокой, немного бесчеловечной? А как же эмоциональная составляющая? Хотелось бы, чтобы кто-то из преданных фанатов привел больше аргументов в пользу музыки Паркера, а не считал, что перед ней по умолчанию никто не сможет устоять. Я Паркера люблю, но не стал бы советовать его тем, кто еще только хочет проникнуться джазом. Его музыка может казаться жесткой, бескомпромиссной. (Чаще всего в дифирамбах его преданных фанатов можно услышать такие слова, как «виртуозность» и «скорость».) Если играть роль адвоката дьявола, то резюмировать дело можно было бы так: при всей технической индивидуальности и мощи Паркера его эмоциональная палитра ограничена; от его игры хоть и захватывает дух, но в ней редко проступают более лирические настроения или качества – неопределенность, задумчивость, утрата. Единственный более спокойный интерпретативный проект Паркера – «Bird with Strings»[48] («Птица со струнными») 1950 года – нельзя назвать безоговорочным успехом. Нетерпеливый тон Паркера, будто стилет, потрошит тонкую оболочку избранных стандартов из собственного каталога Птицы; звучит так, словно эти популярные вещи он не интерпретирует, а нападает на них, хочет задать им жару, чтобы увидеть, пройдут ли они проверку.

Возможно, неслучайно многие называют наиболее трогательным то исполнение, от которого сам Паркер отрекся. Я был ошеломлен, когда впервые услышал «Lover Man» из первого тома сборника, выпущенного Dial Records, – это действительно искусство, от которого некуда спрятаться. Наверное, это единственный раз, когда его жизнь и творчество более-менее совпали: через одно можно прочитать другое. Студийная сессия была тогда уже назначена, но у Паркера закончился героин, и он много пил, чтобы унять боль. Здоровый (т. е. нагероиненный) Паркер без труда бы одолел «Lover Man», играя в заумные игры с ее гармонической основой, посмеиваясь над сентиментальностью песни, обнажая все ее мягкие косточки. Однако он явно не в лучшей форме: слышно, как тяжело ему дается держать дыхание, чтобы дотянуть до конца. Это ничем не прикрытое исполнение, которое вы либо сочтете невыносимо трогательным (при этом отмечая, что даже в полуобморочном состоянии Паркера не покидает артистизм), или решите, как сам Паркер, что запись никогда не должна была увидеть свет. (Говорят, он был в ярости, когда Рассел выпустил ее.) Я не считаю, что мы должны подходить к «Lover Man» исключительно с критическо-вуайеристской точки зрения. Пусть это не привычный нам пронзительный полет звука, а скорее надтреснутый шепот, порожденный плачевным, скверным положением дел, – но звучит он как последняя отчаянная попытка наладить связь, прежде чем погаснет свет.

Составить портрет Паркера может быть непростой задачей по той причине, что все и так уже открыто, на виду, беспорядочно свалено в жуткую кучу. Паркер был не из тех, кто излишне осторожничал в сфере чувств и эмоций; между пришедшей ему в голову очередной безумной идеей и ее претворением в жизнь зазор был небольшой. Тут любой биограф, привыкший за фасадом благопристойного публичного поведения раскапывать темные скрытые мотивы, воскликнет (как кто-то однажды о Максе Бирбоме): «Да Бога ради, снимите уже свое лицо и покажите маску под ним». Задача биографа в таких случаях нетривиальна: героев приходится одевать, а не раздевать догола. Что не обязательно плохо в таких случаях, как с Паркером, чья жизнь может показаться чересчур подробно задокументированной: это может натолкнуть писателя в ходе анализа на более глубокие, нестандартные, любопытные личные выводы.