Изгиб дорожки – путь домой

Паркер явился на свет в конце лета 1920 года, по одну из сторон от места слияния двух мутных рек. Он родился в Канзас-Сити (штат Канзас), но позднее семья пересекла мост и переехала в Канзас-Сити (штат Миссури), который оказался благоприятной почвой для будущего джазмена. В то время Канзас-Сити был, как говорится, «открыт всем ветрам»: имел место неофициальный союз между коррумпированной полицией и коварным, неутомимым криминальным авторитетом Томом Пендергастом. Гиддинс пишет: «Индустрия развлечений тоже процветала. Клубы и танцевальные залы работали день и ночь, и лучших музыкантов страны привлекала не только конкурентная атмосфера… но и возможности трудоустройства». Не было больше такого понятия, как «нерабочее время»: абсолютно в любой час, хоть ночью, хоть днем, сметливая молодежь могла найти, где хорошо провести время, послушать великих музыкантов за игрой, поговорить о важном или взяться за иссушающую душу работу.

Паркера назвали в честь отца, Чарльза Паркера – старшего, певца и танцора, выступавшего в суровую пору негритянского водевиля, пока из‐за чрезмерного пристрастия к крепким спиртным напиткам его карьера закономерно не пошла на спад. Он создает впечатление человека, которого несло по течению и то и дело куда-нибудь заносило (а потом снова уносило прочь): в новые города, браки, на новые работы. В итоге он стал работать поваром в одном из пульмановских вагонов-ресторанов. Как и в рассказах о детстве Билли Холидей, здесь отец то появляется, то исчезает – его странное присутствие бестелесно. Чарльз-старший, возможно, был сыну плохим примером для подражания: странствующий артист, который то внезапно появлялся (чем раздражал домочадцев), то внезапно же пропадал (что вызывало вопросы). В большинстве источников упор делается именно на его мать, сильную женщину баптистской веры. Если у Чарльза-младшего детство было лучше, чем у других детей вокруг, то это заслуга Адди Паркер, которая тяжело трудилась и сделала будущее сына смыслом своей жизни. Ни одна из книг не заглядывает слишком далеко под эту яркую, но плосковатую картинку. То, как Адди практически душила Чарли любовью и вниманием, выглядит не совсем здоровым: может быть, Фрейда вспоминать здесь и рано, но он определенно маячит на горизонте. Взаимные перемещения в ограниченном пространстве, душная близость, тесное соседство; один Чарльз изгнан, второй – его чрезмерно обожаемая замена. Когда Чарли привел в дом молодую жену Ребекку, они с мамой Паркер как бы слились в одну монолитную фигуру, задача которой была круглосуточно и без выходных удовлетворять непредсказуемые потребности его величества. (Наверное, неудивительно, что потом у него были такие проблемы с самоконтролем.) В книге «Молния из Канзас-Сити: восхождение и эпоха Чарли Паркера» («Kansas City Lightning: The Rise and Times of Charlie Parker») Стэнли Крауч для описания отношения миссис Паркер к присутствию Ребекки использует слово «вторжение»; в остальном же никто не украшает эту партитуру никакими психоаналитическими риффами, не делает намеков. (Сюда бы щепотку Мелани Кляйн!) Не покидает муторное ощущение, что некоторые пустоты и лакуны остались неизученными. Самый очевидный вопрос, который никто не хочет поднимать: если все было так замечательно, то чем же объяснить жадность, с которой Чарли как раз в этот период бросился в объятия болеутоляющих препаратов? Несколько слабеньких уколов морфина после автомобильной аварии объявили роковым стаканом пива[45]; а в книге «Птица» («Bird») Чак Хэддикс описывает, как врач во время визита внезапно разразился устрашающей тирадой о чудовищной трясине наркозависимости. Звучит не слишком правдоподобно. (Если верить Хэддиксу, врач предупреждал Чарли, что как наркоману жить ему останется в лучшем случае двадцать лет. Двадцать лет! Молодому чернокожему парню в то время и в том месте два десятилетия периодического кайфа едва ли покажутся самой жуткой судьбой, какую только можно представить.) И если Хэддикс застрял в какой-то замшелой мелодраме 1930‐х годов о вреде наркомании, то Крауч предлагает нам целую палитру ужасающей, графичной конкретики: о половых органах, грязных бинтах, абортах и последах – что, говоря откровенно, очень странно сочетается с его профессорским тоном. Оба автора как будто подхватили птичью лихорадку и теперь бредят: все вокруг кажется слишком близким, но одновременно до странного нереальным. Ничто не вяжется между собой. (И еще: почему ближе к концу жизни Паркер стал настолько одержим тем, чтобы не быть похороненным в их с милой матушкой родном городе?)