Изгиб дорожки – путь домой

Уильям Берроуз говорил, что не следует доверять никому, кто от фотографии к фотографии выглядит одинаково; Паркер мог меняться до неузнаваемости в пределах одной катушки фотопленки. На одном снимке он чистенький и опрятный, светится мальчишеской радостью, как будто только что нашел игрушечный альт-саксофон в своем рождественском чулке; несколько недель спустя он уже трещащий по всем швам сгорбленный старик, одетый в мешковатый костюм фасона «зут» и чем-то напоминающий ненужный диван, который кто-то оставил на обочине гнить под дождем. Потратив хоть сколько-то времени на просмотр подобных фото, вы придете к неожиданному выводу: наш предполагаемый король крутости на самом-то деле совсем не похож на «икону». На снимке со сцены 1948 года басист Томми Поттер и молодой остроскулый Майлз выглядят как крутейшие жмурики в городе. На другом групповом снимке, сделанном в 1952 году, такие люди, как Оскар Питерсон и Бен Уэбстер, похожи на принцев, солнцеликих и блистательных; Паркер в свои 31 выглядит на тридцать лет старше, как больной носорог в мятом костюме. На шокирующей фотографии 1954 года папарацци запечатлел, как Паркер вылезает из автозака у входа в государственную больницу Белвью: на нем грязный костюм, рубашка набекрень, брюки задраны до рябых колен. В книгу «Воспевая Птицу» («Celebrating Bird») Гэри Гиддинс включил три фотографии, которые я никогда раньше не видел, сделанные незадолго до смерти Паркера. (К сожалению, Гиддинс не дает никакого контекста.) На одной из них Паркер повернулся к камере спиной и закрыл глаза руками, словно увлеченный игрой в прятки. (От кого он прятался? В каких темных углах?) На другой фотографии мы видим его отражение в заляпанном зеркале ночного клуба. В целом он кажется погруженным в себя, безмятежным, игривым, жестикулирующим изнутри какого-то пузыря никому больше не недоступного личного блаженства. Он похож на счастливое привидение.

В подростковом возрасте я сам нарисовал портрет Паркера. Было это примерно в 1975 году: я жил в маленьком городишке в Норфолке, учился в заурядной школе, в старших классах выбрал изучать искусство. Безумно крутое окружение Паркера казалось мне тогда чем-то столь же далеким, как Британская Индия или американские ковбои на выпасе скота. Все бибоп-фантазии, которые проигрывались у меня в голове, были зернистыми, отрывистыми и черно-белыми. На моей картине Птица если и не ожил, то хотя бы обрел цвета (правдоподобие там сомнительное – как у дешевой садовой статуи Будды). Поверхность измученного холста на ощупь шершавая: мазки ослепительно белой и золотистой краски наслаиваются друг на друга, огибая, как остров, темно-коричневый овал его лица. Не знаю как, но мне удалось передать что-то в его глазах: проблеск индейской крови, самоотверженный эгоцентризм музыканта, немного героиновой устали. Но при всей эмоциональности выбранного сюжета, картина вышла несколько плоской. Объект изображения занимает все пространство до последнего дюйма, картина не «дышит», от края до края холста на ней только Птица. Я был слишком молод, чтобы как-то передать его внутренний огонь или эмоциональную уязвимость. Паркер на портрете дан слишком крупно, но все равно остается абсолютно нечитаемым. С другой стороны, сегодня я допускаю даже, что это не такая уж плохая интерпретация образа Птицы.

В то время у меня была только одна пластинка Паркера: «Charlie Parker on Dial: Volume 1». Ее обложка – этюд в серых тонах, лицо Паркера на ней – словно каменная громада божества с острова Пасхи. Аннотации на конверте, составленные ярым фанатом Птицы и основателем лейбла Dial Records Россом Расселом (позже он написал первую биографию Паркера, опубликованную в 1973 году), подробно описывают период пребывания на Западном побережье в 1946 году, когда Паркер переживал тяжелейшие времена и сделал ряд блестящих записей. Я до сих пор помню пару жутких сцен, которые живописал Рассел. Вот Паркер страдает от острой героиновой ломки в душном лос-анджелесском гараже: койка металлическая, отопления нет, и тонкое весеннее пальто – единственное, что хоть как-то его греет. Он целыми днями ничего не ест, заливается дешевым алкоголем. Потом в полночь его находят ничего не соображающим и голым (если не считать носки и сигару) в холле отеля и отводят обратно в номер – трижды. Наконец, эта длинная ночь кончается тем, что Паркер засыпает, сигара поджигает его дешевый матрас, и отель приходится эвакуировать. В 1975 году я читал и перечитывал эту литанию ран и изъянов, слушая музыку, открывшую передо мной новый мир, и неведомым образом все это казалось ее неотъемлемой частью. Ничто не выглядело особенно странным, вызывающим или депрессивным.