Изгиб дорожки – путь домой

Когда нынешние звезды пытаются имитировать исполнительское мастерство ушедших эпох, они верно схватывают поверхностные детали, но абсолютно не способны уловить центр тяжести песни или установить через нее связь с аудиторией. Ни деликатный подход Синатры, ни его предельная серьезность им недоступны. Они не могут «повторить» Синатру, потому что он не использовал легко имитируемые, утрированные приемы. Его тон был максимально приглушен; жар из глубин его души поднимался постепенно. Даже собственно в эпоху Синатры, когда большинство эстрадных исполнителей стремились «развернуть» песню, раздувая хук и делая всю конструкцию объемистей и громче, сам он предпочитал сбавить обороты, пока в гипнотическом омуте мелодии не засквозит запах костра, аромат духов или морской бриз. Синатра обращался с мелодией так, будто вертел в руках яйцо Фаберже: оценивал со всех сторон, глядел, как отблески света то вспыхивают, то гаснут под разными углами, исследовал переплетение слов и музыки.

Этим нельзя взять и намазаться, как автозагаром. Этому и «научиться»-то теперь уже вряд ли можно. И вот пародисты с телеэкранов бездумно копируют внешнюю оболочку: «культовый» сценический образ харизматичного молодца в острополой шляпе. Начиная с конца 1960‐х, Синатра и правда периодически приправлял собственную подачу вспышками напускного веселья; но по сути, он, быть может, последний крупный популярный исполнитель, который выступал без тщательно проставленных кавычек. Вероятно, не за горами то время, когда многим молодым потребителям поп-музыки он будет казаться столь же странной и непостижимой фигурой, как средневековый писарь или аптекарь.

В закатные годы Синатра заканчивал все концерты небольшой речью, в которой одаривал зрителей своим особым отеческим благословением – желая им такой же удачи, какая выпала ему, душевного спокойствия и долгой-долгой любовной песни. «И пусть мой голос будет последним, что вы услышите…» От кого угодно другого это звучало бы слащаво и самонадеянно, но в устах Синатры превращалось в панчлайн к какой-то старой доброй, милой сердцу общей шутке. Он обращался к тем, кто вырос на его голосе и состарился, глядя на его лицо, прощая их обладателю все прегрешения. Он был для них кумиром и козлом отпущения, ориентиром в политических вопросах и стереотипным лас-вегасским гулякой. Они крутили его песни на первых свиданиях, а после – на похоронах сослуживцев и всех, кто ушел слишком рано. Казалось, ничей другой голос не смог бы столь же уместно звучать в столь разных ситуациях. «В шумном транспортном потоке, в безмолвье комнаты моей…»[78]

Возможно, в последнем отблеске догорающих углей современности голос Синатры будет все чаще казаться одной из тех редких вещей, о которых почти все без исключения смогут сойтись во мнении – как о некоем общем эстетическом знаменателе. Вряд ли какой-то другой певец еще будет обладать такого рода авторитетом. Кому под силу безраздельно царствовать над столь бескрайней территорией – и так уверенно – когда-либо снова? Может быть даже, он наш последний голос.

Быстрое рождение и медленная эдипова смерть Элвиса Аарона Пресли

Весной 1965 года, в окружении пустынных равнин по дороге из Мемфиса в Голливуд, на рецептурных препаратах, вихрем гудевших по кровотоку, Элвис Пресли наконец сломался. Он излил душу Ларри Геллеру, знаменитому парикмахеру, который с недавних пор был также своего рода духовным наставником Элвиса. Ранее Геллер посоветовал ему литературу для расширения горизонтов – такую, которую сейчас мы назвали бы книгами по духовному саморазвитию. Элвис прочитал их все, исправно медитировал, но так и не почувствовал просветления – ни в мыслях, ни в теле, ни в душе. Очистительный огонь никак не снисходил на него; его духовное поле так и оставалось безвоздушным вакуумом. И вот, сидя в роскошном туровом автобусе, Геллер был поражен степенью отчаяния Элвиса. Растерявшись, он выдал дзен-буддистский коан: «Если хочешь выпить чаю, сперва опорожни чашку». (Какой чай? Какие чашки? Такой язык Элвис не понимал. На то, чтобы отдраить его чашку, понадобилось бы много десятилетий.)