Изгнанник из Спарты

И она робко протянула ему руку.

Он нежно взял ее и поднес к своим губам. Он почувствовал, как она затрепетала при его прикосновении, как дрожь пробежала по всей ее руке до самого плеча. Он отпустил ее и с улыбкой посмотрел ей в глаза.

- Что, Клео? - сказал он.

- Мой господин, я… я… - Она пыталась совладать со своим голосом и тут только заметила Феорис, стоявшую у него за спиной. - А, Феорис! - Она звонко рассмеялась, и в ее смехе прозвучало огромное облегчение. - Я так рада, что ты пришла!

От ее былого причудливого колониального акцента не осталось и следа. Ее аттическое произношение было столь же чистым и напевным, как и у самой Феорис.

- Значит, моему приходу ты не рада? - осведомился Аристон с насмешливым упреком в голосе.

- Ну конечно я рада, мой господин! - воскликнула Клеотера. - Я имела в виду, что я очень рада, что Феорис

пришла вместе с тобой. Ой! Я опять что-то не то говорю! Я не хотела сказать…

- Что именно ты не хотела сказать, дитя мое? - спросил Аристон.

- Ой, я сама не знаю, что я хочу сказать! - простонала Клеотера. - Прошу вас, присаживайтесь! Я сейчас принесу вам рисовый пирог и немного вина. Я сама его испекла. Я…

- В таком случае для меня он будет восхитительнее божественного нектара, - произнес Аристон своим серьезным звучным голосом.

- Прошу тебя, мой господин, не говори мне таких слов! - сказала Клео и скрылась за занавеской.

- Я помогу тебе, - крикнула ей вослед Феорис и отдернула занавеску. Однако она осталась стоять в проходе, держа занавеску так, чтобы Аристон мог видеть все происходящее на кухне.

Клеотера стояла к нему спиной в позе дельфийской жрицы, вдыхающей дым синего пламени, который позволял ее душе общаться с богами. Она пристально разглядывала тыльную сторону собственной ладони, то место, куда Аристон поцеловал ее. Затем медленно, словно в тумане, с невыразимой нежностью она поднесла его к своим губам.

Феорис опустила занавеску и одарила его торжес! вую-щей улыбкой.

- Ты не возражаешь, если я покину тебя, Клео? - громко сказала она. - У меня там ребенок один, и…

- Ой, Феорис, не уходи, прошу тебя! - Клеотера была готова расплакаться. - Я…

- …не хочу оставаться наедине с этим грязным старым сатиром, - подхватил Аристон, - с этим отродьем Пана, который наверняка…

Она отдернула занавеску и вошла в комнату.

- Дело вовсе не в тебе, мой господин. Это все Орхомен. Ему может не понравиться, если…

- …он узнает об этом, что совершенно исключено, - заверила ее Феорис. - Клео, дорогая, мне в самом деле нужно идти. И к тому же, поверь мне, я знаю Аристона не первый год. Он изобрел для себя особый способ самоконтроля, и его добродетель столь непоколебима, что это может вывезти из себя кого угодно. Так что разреши ему остаться

и немного поболтать с тобой. Это пойдет на пользу вам обоим. Прощайте же, о прекраснейшие!

Когда она ушла, Аристон долго ел пирог и пил вино. Но разговор между ними не клеился. Слова вдруг стали тяжелыми, как каменные глыбы; они с трудом срывались с их губ и тут же проваливались в бездонные глубины молчания.

Это становилось невыносимым. Аристон поднялся на ноги.

- Ну что ж, до свидания, Клео, - сказал он.

- Ты уже уходишь? Так быстро? - жалобно проговорила она.

Аристон улыбнулся.

- Мне кажется, что мое общество не доставляет тебе удовольствия, - сказал он.

- О нет! Я просто…

- Ты просто нервничаешь, потому что боишься меня, и…

Она покачала головой с какой-то отчаянной решимостью.

- Я не тебя боюсь, мой господин, - прошептала она.

- А кого? Орхомена? - спросил Аристон.

- И не его. - Ее голос был тише самого легкого вздоха.

- Тогда кого же? - спросил Аристон.

- Себя, - выдохнула она и, резко повернувшись, ринулась к спасительной занавеске.

Но какими бы стремительными ни были ее движения, он был еще быстрее. Он поймал ее за плечи и очень нежно и плавно развернул к себе. Он молча стоял и смотрел ей в лицо, не разжимая своих объятий. Теперь она была белее полотна, вся кровь отхлынула от ее щек. Она разжала губы - он ждал гневного протеста, - но все, что они произнесли, было лишь его имя, прозвучавшее в ее устах как звон серебряных колокольчиков, покачиваемых легким ветерком.

- О Аристон, Аристон!

Тогда он наклонился и нашел ее губы; он поцеловал их без страстного желания, но с такой мучительной, раздирающей душу нежностью, что он испытал почти физическую боль; он упивался ее мягкими, теплыми, солеными от слез

губами, похожими на лепестки какого-то заморского цветка, бесконечно хрупкими, невыразимо дорогими.

Затем он разжал руки и отпустил ее. Но она даже не пошевелилась. Она все так же неподвижно стояла, касаясь его губ своими губами, и прикосновение это было столь легким и невесомым, что, казалось, его и вовсе не было. Время для них остановилось, оно замерло вместе с их дыханием, и это продолжалось до тех пор, пока он не дотронулся до ее плеча и не вернул обратно в этот жестокий мир, полный боли и страданий.

Она стояла и смотрела на него, и огромные слезы расплавленным серебром жгли ей глаза, сверкая на ее золотистых ресницах.

- Клео, - простонал он.