Изгнанник. Каприз Олмейера

– Да, – продолжал Бабалачи, вновь погружаясь в минорный настрой, – да, он умер во тьме. Я сидел рядом и держал его руку, а он не мог даже увидеть человека, ловившего его последний вздох. Та, кого он проклял из-за белого, тоже сидела здесь и плакала, закрыв лицо. Белый мужчина ходил по двору, шумел. Время от времени подходил к двери и смотрел на нас, скорбящих, смотрел такими дикими глазами, что я даже был рад в душе, что умирающий не мог его видеть. Я правду говорю. Я был рад, ибо в глаза белого человека страшно заглядывать, когда ими смотрит сидящий в нем дьявол.

– Дьявол? Ишь ты! – вполголоса воскликнул Лингард, словно поймал свежую мысль.

Бабалачи продолжал:

– В первые утренние часы Омар приподнялся, хотя был очень слаб, и отчетливо произнес несколько слов, не предназначенных для человеческих ушей. Я крепко держал его за руку, но для вождя смельчаков пришло время присоединиться к счастливым правоверным. Мои домашние принесли белый саван, и я начал копать могилу прямо в хижине, где он жил и умер. Белый человек подошел к порогу и что-то крикнул. Он был очень сердит – сердит на дочь Омара за то, что она била себя в грудь, рвала на себе волосы и громко оплакивала смерть отца, как и подобает женщине. Вы понимаете, о чем я, туан? Этот белый мужчина вбежал в хижину, вне себя от ярости, схватил ее за плечо и вытащил наружу. Да, туан. Я видел смерть Омара и видел его дочь у ног обманувшего меня человека. Его лицо было серым, как утренний туман. Он смотрел на женщину, которая билась головой о землю у его ног, белыми глазами. Он, раб Абдуллы! Да-да, он жив лишь милостью Абдуллы. Вот почему я не поднял на него руку, когда все это увидел. Я сдержался, потому что теперь мы под флагом оранг-бланд, и Абдулла может шептать на ухо великим мира сего. Нам не нужны неприятности с белыми людьми. Абдулла приказал – я подчиняюсь.

– И это все? – рыкнул Лингард в бороду и добавил на малайском языке: – Похоже, ты рассержен, о Бабалачи!

– Нет, я не сержусь, туан, – ответил тот, спускаясь с опасной вершины негодования в надежную долину неискреннего подобострастия. – Я не сержусь. Кто я такой, чтобы сердиться? Я всего лишь оранг-лаут и много раз убегал от вашего брата. Одному служил, от другого получал защиту. Давал советы за пригоршню риса. Кто я, чтобы сердиться на белого человека? Что толку гневаться, если не имеешь права ударить? Вы, белые, забрали себе все – море, землю, право наносить удары! У нас на островах не осталось ничего, кроме справедливости белого человека, вашей великой справедливости, не признающей гнева.

Бабалачи подошел к порогу и понюхал теплый воздух во дворе, потом вернулся назад и прислонился к столбу, подпиравшему крышу, глядя в лицо сидевшему на сундуке Лингарду. Факел, почти догорев, шипел. В сердцевине пламени с треском возникали небольшие вспышки, исторгавшие маленькие, величиной с горошину, клубочки белого дыма. Сквозняк, дующий через невидимые щели в стенах из бамбука, уносил их к двери. Резкий запах нечистот, в котором плавала хижина, усилился, неодолимо туманил сознание Лингарда, угнетал его решимость и способность мыслить. В голове ворочались думы о себе и человеке, который хотел встретиться с ним, ждал его. Ждал день и ночь. Мелькнула злорадная расплывчатая мысль: этому парню вряд ли понравилось ждать. Ничего, потерпит. Они скоро увидятся. И как долго продлится их встреча: пять секунд, пять минут? Ничего не говорить? Или что-нибудь сказать? Но что? Нет! Дать ему напоследок как следует оглядеться, и уж тогда…

Бабалачи вдруг тихо заговорил. Лингард моргнул, кашлянул и выпрямил спину.

– Теперь вы все знаете, туан. Лакамба живет в доме Паталоло за палисадом. Абдулла начал строить из досок и камней склад для товара. Теперь, после смерти Омара, я перееду отсюда к Лакамбе, буду у него советником. Я прислуживал многим людям. Лучший из них теперь спит в земле, одетый в белый саван, на его могиле нет ничего, кроме кучки золы, оставшейся от сожженной хижины, в которой он жил. Да, туан! Ее сжег белый человек. Вбежал с горящим факелом, потребовал, чтобы я вышел, хотя я хоронил великого вождя. Так и было! Ругался, поминая всуе имя вашего и нашего Бога, клялся, что сожжет меня и женщину вместе с хижиной, если мы не поторопимся. Хай! Белые люди искусны и мудры. Я быстро вытащил ее наружу.

– О черт! – воскликнул Лингард и перешел на малайский: – Слушай. Этот белый не такой, как все остальные. Ты это и сам понимаешь. Он вообще не человек. Он… даже не знаю кто.

Бабалачи осуждающе поднял руку. Сверкнув глазом, он раздвинул покрытые красными пятнами губы в бесстрастной усмешке, обнажившей ряд сточенных до самых десен, почерневших зубов.

– Хай! Хай! Он не такой, как вы. Не такой, – покладисто согласился Бабалачи, похоже, приближаясь к главному вопросу долгожданного разговора. – Он не похож на вас, туан. Вы – как мы, только умнее и сильнее. Но он тоже очень хитер и отзывается о вас безо всякого уважения, как делают белые люди, когда говорят друг о друге.

Лингард подскочил на месте, словно получил тычок: