Изгнанник. Каприз Олмейера

– Это что еще за фокусы? – удивленно прошептал он и резко скомандовал: – Встань!

Аисса немедленно поднялась и посмотрела ему в глаза – с сомнением, но без страха. В ее глазах горел огонь дерзости, дающий понять, что она готова идти до конца и не отступит даже перед лицом смерти. Лингард продолжал суровым тоном:

– Не мешайся у меня под ногами. Ты дочь Омара и должна знать: когда мужчины встречаются при свете дня, женщины обязаны вести себя тихо и покоряться судьбе.

– Женщины! – вырвалось у Аиссы. – Да, я женщина! Ваши глаза это видят, Раджа Лаут, но видят ли они мою жизнь? Я, как и вы, о доблестный воин, слышала голос выстрелов, меня осыпал град веток и листьев от пуль, свистевших над головой. Я привыкла молча смотреть на яростные лица и крепкие воздетые руки, сжимавшие острый булат. Видела, как вокруг меня без страха или жалоб замертво падают мужчины, сторожила сон обессилевших беглецов, следила привыкшими к бесконечному бдению глазами за ночными тенями, несущими смерть. А еще, – продолжила она, печально понизив голос, – я видела бессердечное море, держала на коленях головы умирающих в бреду от жажды, принимала из их похолодевших рук весло и работала им так, чтобы никто не заметил смерти еще одного мужчины. Я через все это прошла. Что такого вы могли видеть, чего не видела я? Это моя жизнь. А какую жизнь прожили вы?

Смысл и тон сказанного заставили Лингарда остановиться, прислушаться и против воли вызвали у него симпатию. Аисса замолчала. Из широко открытых глаз с черными зрачками в узком кольце белков из самой глубины души наружу рвалось жгучее желание растопить лед в его сердце. После долгой паузы, подчеркивающей значительность ее слов, Аисса с горьким сожалением прошептала:

– И все-таки я стою перед вами на коленях! И мне страшно!

– Твое сердце, – неспешно сказал Лингард, с интересом глядя на Аиссу, – могло бы биться в груди мужчины, но ты, как ни крути, женщина, и мне, Радже Лауту, с тобой не о чем разговаривать.

Она выслушала ответ, подавшись вперед и напрягая слух, как если бы голос Лингарда прозвучал неожиданно, откуда-то очень далеко, с оттенком потусторонности, как голоса во сне, говорящие о поразительных, жестоких или нелепых вещах, которым невозможно что-то возразить. Ему не о чем с ней разговаривать. С ней! Аисса заломила руки и бросила на двор жадный, отрешенный, ничего не видящий взгляд, посмотрела на беспросветно-серое, с черными тучами небо, на мятущийся траур некогда жарких, сияющих небес, видевших, как зарождалась ее любовь, слышавших клятвы и посулы ее любимого, наблюдавших ее порывы и страхи, ее радость, ее уступки и, наконец, его капитуляцию. Лингард пошевелился, и это легкое движение побудило ее обратить разрозненные, бесформенные мысли в поспешные слова.

– Подождите! – воскликнула она сдавленным голосом и поспешно, сбивчиво проговорила: – Стойте. Я слышала разговоры. Мужчины часто говорили у костра… мужчины моего племени. Они говорили, что вы, первый человек на море, глухи к крикам о пощаде в бою, но после битвы… Нет! Даже в бою вы прислушиваетесь к голосу женщин и детей. Так они говорили. Я женщина, и…

Аисса вдруг замолчала, наполовину опустила веки, приоткрыла рот и замерла, словно превратилась в бездыханную, ничего не слышащую и не видящую статую, не ведающую ни страха, ни надежды, ни гнева, ни отчаяния. На окаменевшем лице не двигался ни один мускул, и лишь тонкие ноздри быстро и прерывисто раздувались и опадали, словно трепыхающаяся в силках птица.

– Я белый, – гордо объявил Лингард. Обычное любопытство в его твердом взгляде сменилось смесью жалости и раздражения. – Люди у вечернего костра, которых ты слышала, говорили правду. Мои уши открыты твоим мольбам. Но, прежде чем говорить, выслушай и ты меня. О себе можешь не беспокоиться. Я разрешаю тебе уехать со мной и найти убежище в доме Сеида Абдуллы, ведь вы с ним одной веры. И еще: что бы ты ни говорила, это не изменит моего отношения к человеку, который спит или прячется в этом доме.